Давай никому не скажем - Агата Лель

Дина рыдала в голос, сидя за столом на кухне, маленький описанный Павлик хныкал у нее на коленях, а Толик так же, как и сейчас, сидел у окна и смолил «Приму»...

Оказалось, «молодые» поругались, и в пылу гнева Дина разбила банку варенья о стену.

Я пытаясь вразумить соседку, что от таких «толиков» нужно избавляться еще на уровне флирта и уж точно не пускать подобный контингент в свою жизнь. Бывший зэк, тощее тело в синюшных наколках и ужасного вида шрамах. Выбритая голова, злые, подозрительные глаза. Сидит целыми днями дома — ему, видите ли, «западло» работать как всем нормальным людям, «братки» не поймут. Не положено. А сидеть на шее у молодой девочки, разрывающейся на дом, маленького ребенка и две работы — не западло.

И эта хороша: «Я его люблю, у нас сын!» Бедный ребенок целыми днями ходит по рукам соседей, пока Дина одну половину дня продает на рынке рыбу, а вторую половину — намывает полы в администрации.

А ссоры эти их: темпераментная татарка орет — стены сотрясаются. Толик молчит обычно, но если его завести, то не остановишь! Мат, тюремные жаргоны... Слышимость такая, будто на ухо кричат — перегородки картонные.

В итоге полночи ссорятся, полночи песни блатные под гитару на кухне распевают.

Ненавижу шансон, ненавижу эту коммуналку! Обязательно уеду отсюда, просто нужно немного потерпеть. Вот накоплю еще денег, чтобы хватило на первый взнос за дом, и уеду. И мать с Никой заберу, куда я без них...

Побыстрее миновав неприятного соседа, открыла дверь нашей «квартиры» и тихо вошла. Никого.

— Ма-ам, ты дома?

Зачем спрашивала, у кого — сама не знаю. Ясно же, что никого нет. Проходная комната — комната матери, и если она дома, то обычно или сидит в кухне, или лежит на диване и смотрит старенький телевизор.

Когда только приехала из Москвы и впервые сюда вошла, то вид «квартиры» меня ужаснул. Нет, внутри было немного получше, чем в общем коридоре и кухне, но все равно все было какое-то замызганное и старое: заляпанные стены, грязное окно, линялые занавески.

Мы с Никой общими силами переклеили обои, постелили чистые коврики, выкинули продавленный диван столетней давности, заменив на новый, повесили светлые шторы. Комната немного преобразилась, но у меня все равно чуть ли не слезы наворачиваются от этой «красоты».

Вторую комнатку занимала Вероника, но раз нас теперь стало две хозяйки на одну жилплощадь, мы решили разделить эту и так небольшую коморку на две, с помощью стены из ДСП. Какая-никакая, а иллюзия личного пространства. Так у каждой из нас получился свой личный уголок.

Это нам еще повезло, что наша «квартира» под номером девять оказалась такой «большой», в половину больше, чем у других. Когда-то бывший хозяин выкупил соседнюю комнату и соединил со своей. Получилась практически полноценная однушка в «целых» двадцать два метра. Но что такое двадцать два метра для трех взрослых человек...

Так и живем как килька в банке. Ужасные условия, а что поделать.

Нет, так было не всегда. Когда-то у нас было если не все, то не хуже, чем у других: трешка в центре, автомобиль, дача, отец... Не мой, Никин, своего отца я никогда не видела и особо им не интересовалась, считая своим папой Олега.

Он был военным в звании майора: высокий, красивый и очень видный мужчина, чем он беззастенчиво пользовался, гуляя от матери направо и налево. Она знала, но терпела, ради нас. Я была маленькой, но часто слышала, как горько мама плачет ночами, обнимая подушку, пока папа Олег был в «командировке».

Он выгнал нас из дома, когда Нике было шесть, а мне — одиннадцать. В тот же день в просторной квартире поселилась «командировка» со своим маленьким сыном, а мы вынуждены были снять халупу на окраине города. На большее денег просто не хватило: папа Олег оставил нас ни с чем.

После предательства мужа мать сломалась. Из красивой цветущей женщины превратилась в апатичную и неинтересную тень, которую больше ничего не радовало, даже собственные дети.

Два года мы жили в той халупе. Денег вечно не хватало, перебивались пустыми макаронами и картошкой, носили самые дешевые вещи, и если мне доставались хоть какие-то обновки, то Ника донашивала мои старые, полинялые от частых стирок тряпки. Папа Олег алименты хоть и платил, но крайне скупо — копеечку в копеечку, этих денег едва хватало на оплату аренды.

Мать, женщина с высшим образованием, от безысходности пошла работать туда, где больше платили — официанткой в один сомнительный круглосуточный ресторан.

Тогда же и начала выпивать.

Сначала не часто и не сильно: приходила утром со смены пьяненькая, днем спала и вечером могла мыслить более-менее трезво. Что-то готовила, шутила, но я видела, каким нездоровым блеском сияют ее глаза, и знала, что пока никто не видит, она потягивает дешевый портвейн, который прятала в шкафу среди банок с закрутками.

Я жутко стеснялась ее тогда, но всячески отстаивала перед одноклассниками, кидалась в драку, когда те называли меня дочерью кабацкой подстилки. Город маленький, утаить что-то было просто невозможно.

Ника была еще маленькой и особо ничего не понимала, поэтому все удары безжалостных подростков я принимала на себя.

Это были ужасные два года, вспоминать о которых мне больно до сих пор.