Город чудес - Эдуардо Мендоса

Министр развития позволил себе вставить маленькое замечание:

– План вашего превосходительства просто великолепен, но, к несчастью, он требует расходов, превышающих наши возможности.

И это было правдой: за последние годы национальная экономика испытала несколько сильных потрясений, финансовые резервы были истощены, и котировка песеты на внешних рынках опустилась до смехотворного уровня. Диктатор потер нос.

– Дьявол! Я полагал, что расходы по выставке возьмут на себя каталонцы. Что за скряги! – пробурчал он сквозь зубы, будто разговаривал сам с собой.

С изысканным тактом министр развития обратил его внимание на следующее обстоятельство:

– Каталонцы, независимо от их достоинств и недостатков, абсолютно правы в одном – они не хотят выкладывать последний дуро ради славы тех, кто их постоянно унижает и оскорбляет.

– Ну и ну! – воскликнул Примо де Ривера, – дело-то действительно каверзное. Тут надо пораскинуть мозгами. А если нам отправить этих вечно недовольных ворчунов в ссылку?

– Их несколько миллионов, мой генерал, – возразил министр внутренних дел.

А министр развития несказанно обрадовался тому, что разговор перешел на людей, находившихся в компетенции его коллеги по кабинету. Примо де Ривера ударил кулаком по столу:

– Плевать я хотел на всех вас и ваши министерские портфели! – Но его гнев быстро рассеялся, поскольку ему в голову пришла спасительная идея. – Хорошо, – сказал он. – Мы распространим слухи о проведении Всемирной выставки в другом месте; к примеру, чем плохи Бургос, Памплона или какой-нибудь еще город Испании? – Видя, как министры обменялись растерянными взглядами, он хитро улыбнулся и добавил: – Когда до каталонцев дойдут разговоры о наших планах, они вывернутся наизнанку и начнут тратить без оглядки – только бы доказать преимущество Барселоны над другими городами, и нам практически ничего не придется вкладывать.

Члены кабинета признали идею вполне приемлемой. Только министр сельского хозяйства осмелился возразить.

– Обязательно найдется какой-нибудь проныра, который разоблачит наши замыслы и предаст их гласности, – сказал он.

– В ссылку его! – заревел диктатор.

После совещания в Мадриде работы по подготовке Всемирной выставки в Барселоне пошли полным ходом; уже во второй раз она опустошала до дна муниципальный бюджет. Из Монжуика, как из кровоточащей раны, вместе с песком и грязью вытекало благосостояние города. Алькальд и другие упрямцы, выступавшие против проведения выставки, а также те, кто возражал против мотовства и расточительства, были, невзирая на лица, отстранены от занимаемых должностей или сосланы, а их функции передали другим чиновникам, более лояльным к Примо де Ривере. Среди этих людей затесались спекулянты, пользовавшиеся полной бесконтрольностью, чтобы под шумок поживиться за чужой счет. Газеты могли публиковать лишь хвалебные статьи и одобрительные комментарии, в противном случае их изымали из продажи, а главные редакторы и директора издательств беспощадно штрафовались. Благодаря принятым мерам Монжуик на глазах превращался в волшебную страну. Там строились дворцы электричества и механики, моды и текстильного производства, изящных и прикладных искусств, промышленности, проектирования, графики, строительной промышленности (имени Альфонса ХШ), труда, связи и транспорта. Все эти грандиозные сооружения начали возводиться несколько десятилетий назад, то есть в те времена, когда в архитектуре царил модернизм; теперь их вид шокировал специалистов: они казались им приторно изысканными и однообразными, а порой – откровенно безвкусными. Около тяжеловесных отечественных павильонов, словно в насмешку, устремлялись вверх легкие конструкции, построенные иностранцами: они были спроектированы недавно и отражали современные тенденции в архитектуре и эстетике. Если прочие выставки были посвящены определенным темам, например промышленности, электроэнергии или транспорту, то нашу можно было бы определить одним емким словом: вульгарность, – пишет некий журналист в 1927 году, незадолго до своей депортации на остров Гомера. Мы не только разоримся, но и будем выглядеть в глазах всего мира пещерными дикарями, – заканчивает он. Эти крики души не доходили до ушей вдохновителей и организаторов мероприятия.

Пока шла вся эта мышиная возня вокруг Всемирной выставки, на противоположном холме, отделенном от Монжуика целым городом, Онофре Боувила стоял на берегу озера своего поместья один на один с нахлынувшими на него чувствами. «Как это могло случиться? – спрашивал он себя. – Я влюблен. И это в моем-то возрасте! Нет, невозможно… Тем не менее вот оно – свершилось, и ощущение того, что это могло произойти, наполняет меня блаженством. Кто бы мог подумать!» Он тихонько засмеялся. Впервые в жизни он испытывал по отношению к себе что-то вроде нежности, и это позволяло ему относиться с юмором к собственным печалям и невзгодам. Потом улыбка стерлась с его губ, лоб нахмурился: Онофре не понимал, как с ним могло произойти подобное чудо, посеявшее в его душе смуту и растерянность. «Каким неудержимым вихрем занесло в мою жизнь эту в общем-то ничем не примечательную женщину? И как ей удалось скрутить мою волю в бараний рог? – спрашивал он себя снова и снова. – Не то чтобы внешне она была совсем непривлекательна, – продолжал он делиться мыслями с невидимым собеседником, – однако, если признаться, красавицей ее тоже не назовешь. Но даже будь она само совершенство, с какой стати я так распалился? Жизнь не обделила меня потрясающими женщинами, настоящими чертовками, при появлении которых на улице замирало движение; с моими деньгами мне всегда было легко купить любую красотку, заполучить лучшую из лучших. Но в глубине души я никогда не испытывал к ним ничего, кроме презрения. А эта девочка внушает мне чувство смиренного почтения, и я не могу объяснить почему. Почему, когда она со мной говорит, улыбается мне или просто на меня смотрит, я ощущаю такое счастье, что испытываю к ней скорее благодарность, чем физическое влечение?» Размышляя над этим, он пришел к выводу: его теперешнее смирение является искупительной жертвой, приносимой им на алтарь собственной гордыни и эгоизма. «Это верно, – говорил он, пересматривая свое прошлое, – иногда я поступал как совершеннейший безбожник; только одному Господу ведомо, какие жуткие страницы есть в моей жизни, и за них придется отвечать на Страшном суде. Даже если никто не может утверждать наверняка, что я кого-то убил своими руками, это отнюдь не служит мне оправданием – многие погибли в результате моего прямого или косвенного вмешательства. Другие по моей вине стали несчастными и по праву могут предъявить мне счет. О! Как ужасно осознавать свое злодейство, когда уже ничего не исправишь! Слишком поздно сожалеть и раскаиваться!» Он на мгновение заглянул в открывшуюся перед ним пропасть и, будто подкошенный, упал на землю. Воздух был недвижим, на гладкой поверхности искусственного озера вспыхивали солнечные блики, оперение лебедей ослепительно блестело. В потоке света лебеди казались ему лучезарными посланниками Божественного Провидения, сошедшими на землю, чтобы наполнить его смятенную душу милосердием, состраданием и надеждой. Они напомнили ему: Я пришел призвать не праведников, а грешников к покаянию. Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяносто девять в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? Растроганный своим раскаянием, он зарылся лицом в траву и прошептал:

– Прости меня, Господи! Прости! Я был глупцом и извергом; мне нет оправдания, и ничто не может смягчить мою вину.

Перед его глазами, будто на перелистываемых страницах альбома, выстроилась скорбная череда лиц, выносивших ему обвинительный приговор: Одон Мостаса, дон Алещандре Каналс-и-Формига и его сын, несчастный Николау Каналс-и-Ратаплан, Жоан Сикарт и Арнау Пунселья, генерал Осорио, экс-губернатор острова Лусон, жена и дочери, Дельфина и сеньор Браулио, отец и мать, брат Жоан, а также многие другие люди, которых он даже не видел и никогда уже не увидит. Всех их он принес в жертву собственным амбициям и безумию, всех отдал на заклание своей неуемной и неправедной жажде мести, все они страдали напрасно и только для того, чтобы он смог насладиться сиюминутной победой с горьким привкусом крови. «Найдется ли в Царствии Небесном столько великодушия, чтобы простить такого выродка, каким был я все эти годы?» – подумал он, чувствуя, что к глазам подступают слезы, готовые прорваться сквозь сжатые веки обильным сладостным потоком. В этот момент Онофре почувствовал, как кто-то легонько теребит его за плечо. Кроме него, в саду никого не было, поэтому он испугался и долго не осмеливался разжать веки, воображая перед собой величественного ангела с карающим огненным мечом. Когда он все-таки открыл глаза, то увидел лебедя, который тыкал в него клювом, видимо удивленный присутствием на берегу озера неведомого существа, неподвижно скорчившегося на земле. Возможно, посланный своими собратьями лебедь выбрался из воды и подошел к нему поближе посмотреть, в чем дело. Онофре Боувила одним прыжком вскочил на ноги, и испуганная птица стала отступать к озеру, переваливаясь на своих перепончатых лапах. Сзади бегство лебедя с поля боя выглядело уродливым и комичным, а пронзительное гоготание резало слух и казалось Онофре отвратительным. Возмущенный тем, что его напугала глупая птица, он настиг лебедя, прежде чем тот успел спастись в родной стихии, и изо всей силы дал ему пинка. Лебедь описал в воздухе кривую, плюхнулся в озеро и неподвижно застыл, высунув на поверхность заднюю часть с острым хвостиком и погрузив в воду голову и шею. Круги на воде, вызванные его падением, постепенно исчезли, озеро успокоилось, и сейчас на его поверхности плавали лишь белые перья, потерянные птицей во время удара. Онофре Боувила стряхнул с себя прилипшие травинки и, не заботясь о том, жив ли еще лебедь, продолжил прогулку по парку. Инцидент вернул его к действительности; исчезли мучительные видения его жертв и чувство вины; их место вновь заняла неумолимая пристрастная логика, которую он всегда пускал в ход, чтобы найти себе оправдание.