Том 10. Последние желания - Зинаида Гиппиус

Но архангел Гавриил пролетал мимо и услышал молитву их к развратившемуся ангелу, и сказал о том Господу. И увидел Господь весь обман Авадонны и исключил его из числа ангелов Своих, и проклял вечною клятвой, и отнял светлое сияние от чела его. И взял Бог Лилит у Адама и отделил бессмертное тело ее от души и бросил его в бездну, чтобы носилось оно там вечно, с его страшной красотой и грехом; бессмертную же душу вложил он в кошку, животное нечистое, живущее на суше в холодных и теплых странах, и поселилась с того дня душа Лилит в племени кошек…»

Опять та же длинная-длинная лестница. На этот раз не страх, но ужас давил душу Неволина. Он помнил «наваждение». Все прошло, – но если опять, когда он увидит Елену, ему покажется, что она – не она, не – человек?

«Только бы этой твари там не было, у нее в ногах, – думал он с глупой, беспомощной злобой. – И придет же такое в голову! Я люблю Елену, как она есть, не красоту ее и не душу, а ее, а где любовь – там правда. И я прав. Если она не любит – это мое несчастие, но все-таки я прав, и она права. Но я должен знать, я ее спрошу…»

Елена Николаевна совсем оправилась. Она собиралась выехать и была в длинном узком черном платье, блестящем и переливающемся на солнце. Ведь комната была та же, тот же час, значит, и солнце то же.

Она стояла у стола, когда вошел Неволин. Лоло он не заметил, но, только что Елена Николаевна обернулась к нему и длинное платье ее, как черный хвост, бесшумно скользнуло по ковру – он понял, что то «наваждение» – неустранимо, что он бессилен; да, она – кошка. Она – зверь. Но ведь он любит, любит! Бежать от звериных глаз? Нет. Нельзя. Ему надо подойти ближе, любовь приказывает, ближе заглянуть в эти глаза, увидеть в них человеческое, ясное, свежее, простое, – ему нужно.

– Елена Николаевна, – начал он стремительно, боясь остановиться на полуслове, – выслушайте меня, скажите мне, милая, ради Бога…

Он говорил долго, торопясь, требуя, опять умоляя, говорил, что ему «нужно» знать, она не может, не должна…

Он подошел ближе, взял ее за руки, продолжая говорить что-то, шептать, перебивая себя. Любовь, только любовь, ясная и простая, говорила за него. Не думая ни о чем, почти не заметив как, – он обнял ее, крепко и нежно, целовал милое лицо – и вдруг, поняв, что она – не сопротивляется, почувствовал в сердце острый укол счастья. Любит! Значит – любит!

– Милая! Ты любишь? О, зачем ты так долго… Любишь? Да? Да?

Но гибкое нежное тело вдруг выскользнуло как-то непонятно из его объятий, черное платье быстро проволоклось по ковру, Елена Николаевна стояла далеко, вся в солнечном луче, и щурясь, гневно и томно смотрела на Неволина.

– Люблю? Кто вам сказал? Что это такое? Как вы смели? Слышите, как вы смели?

Брови ее хмурились, а светлые глаза щурились и солнечные искры дрожали в них улыбками. Круглое личико было сердито, но одна щека горела.

Неволин еще чувствовал это гибкое черное блестящее тело, лежавшее за секунду в его объятиях, томно-ленивое… Видел ее глаза, бессмысленные, не добрые и не злые, глаза зверя… Солнце попало в них, и теперь они горят непонятными искрами. Она отошла, ушла – и что-то говорит ему. Не все ли равно – что? Как «он смел…» Да, он не должен был сметь. Он – человек, и любить сердце его может только человека. А она – зверь. Пушистый, мягкий, неразгаданный ласковый зверек с черным хвостом.

Как он мог спрашивать «любить ли?» Кого он спрашивал? Разве она понимает слова? «Оне» умеют только ласкаться и царапаться. А там, в глубине прищуренных глаз – навеки скрытая от людей тайна.

Огненный ужас облил Неволина, как будто, заглянув в эти глаза, – он заглянул в тайну зверя.

Длинная лестница… Длинные улицы… Но звонов нет. Верно, отошли вечерни. «Господи! Простишь ли Ты мне? – думал Неволин. – И где же Ты? Где Твоя правда, Твоя, посланная людям, достойная людей, нужная людям?»

«И тогда навел Бог сон глубокий на Адама и, пока спал он, вынул из груди его ребро и сделал тело другой жены для него и взял часть дыхания его, и сделал душу для жены, и соединил их, и оживил их дыханием жизни, духом Уст Своих, и дал имя ей „Ева“ и сказал: „Да будут Адам и Ева мужем и женою, и да не будет у них и у всего потомства их иной веры, как в Меня, и иной надежды, как на Меня“.

И когда проснулся Адам, то увидел Еву рядом с собою, и восхвалил за то Господа, своего, и были они с Евой мужем и женою, и родились от них через год два сына, во всем подобные отцу их Адаму; и как только родились они, сложили молитву Господу. И много было еще сыновей у Адама и Евы, но не было у них дочери. И должны были сыновья взять себе в жены дочерей Лилитиных, и так пошло от них племя человеческое: мужчины во всем подобные праотцу их Адаму, а женщины, – во всем подобные праматери их, нечистой, прекрасной Лилит».

Остановился монах: на худом лице его – следы кровавых слез; далекие мысли бродят по его челу. Одна лишь страница остается – и будет дочитана большая черная книга с золотыми заставками, но не хочет он перевернуть ее, и не перевернет никогда. Душа его горела мукой, и точно сладость ему она.

Но вот, вдалеке еще, заслышалось веяние, зыбкое и трепетное, далекое, точно нежное пение. И старик стал тревожно и важно прислушиваться. Все ближе и ближе странный шум, все явственнее слышен он, и, наконец, донесся до башни. Монах вскочил, гремя цепями, но вскрикнул и упал снова. А чрез разверзшуюся стену в башню вливалось тихое сияние, постепенно наполняя все.

Тогда разорвались великие цепи, и упал монах мертвый на землю. А святое сияние зажгло книгу, и воздух, и всю башню, и весь заброшенный монастырь, и когда развеяло пепел от них, вознеслось вверх, откуда пришло.

Полетели*

Мама у меня такая нежная, такая слабенькая. Ростом я уже сейчас с нее, а мне четырнадцать лет. Мама всегда говорила:

– Ты, Катя, не в меня. Вон ты какая большая и сильная. Как мальчик.

Это правда, я вся в папу. И с папой мы – точно товарищи. В рождение, когда мне исполнилось семь лет, папа мне подарил маленький, но совсем настоящий велосипед. Я скоро выучилась кататься, и мы с папой далеко уезжали вместе.

В деревне, в нашем Замостье, плохие дороги, а все-таки ездили. Когда же, к сентябрю, мы перебирались за границу, в наш маленький домик «Ручейный», невдалеке от Парижа, – вот было хорошо кататься! Ветер в лицо, – ну точно летишь на крыльях.

Мы не могли жить зимой в России из-за маминого слабого здоровья. А папа мой техник, ему по зимам даже лучше было за границей работать.

Вскоре папа купил автомобиль. Он сам им управлял, показывал мне, и я сейчас же научалась. Тут ведь силы не нужно, только уменье и ловкость, а я уж в одиннадцать лет была очень ловкая.

На большом автомобиле «мерседес», который открывался и закрывался, а внутри был устроен, как уютная комнатка, – мы ездили далеко, в другие города. И мама тогда с нами ездила, и шофера мы брали, Жана, который вел машину. Это уж было целое путешествие. Мама сначала боялась автомобилей, а потом привыкла. Но скоро ездить все-таки не соглашалась, поэтому я не очень любила путешествия и большой автомобиль «мерседес».

А вот радость: вдвоем с папой поехать на другом нашем автомобильчике, двухместном. Маленький, легенький, а машина сильная. Каждый винтик мы с папой в нем знали, и все его капризы тоже знали. Впрочем, он славный был, добрый, верный и хорошо слушался, если его кормили бензином, сколько нужно, если его заботливо подмазывали, с лаской, а не грубо. Он, наверно, чувствовал, кто его любит, кто нет.

Раз мы очень хорошо ездили. Я сама вела машину, долго. Нисколько не устала, только дух захватило, так мы мчались.

– Молодец, Катя, – говорил папа. – Совсем ты у меня молодец. Только давай вернемся, видишь – темно, как бы мама не стала беспокоиться.

И правда: мама лежала на кушетке бледная, встревоженная, думала, не случилось ли чего. Я ее принялась целовать, рассказывать, как шибко и хорошо мы ездили, а она тихо мне говорит:

– Катя, Катя, зачем вы опоздали! Как я тут без вас мучилась!

Мне стало жалко ее, так жалко, что вся радость от катанья пропала. И потом, когда поедем, уж я сама все тороплю папу назад: мама беспокоится!

Раз летом, в Замостье (мне шел уже двенадцатый год), у нас гостил двоюродный брат Миша. Он кадет, старше меня немного, но такой увалень. А между тем важничает.

Мы с ним то ссорились, то мирились. Гуляли вместе. Я ему все про наши автомобили рассказывала. В Россию мы их с собой не брали, все равно по деревенским дорогам нельзя ездить, совсем нельзя.

Раз мы сидели с Мишей у озера; я ему говорю:

– Знаешь, Миша, главное, когда так шибко-шибко едешь и рука у тебя на руле – то кажется, что уже земли под тобой нет, а ты по воздуху мчишься.

– Это глупости, – говорит вдруг Миша. – Мало ли что кажется! Кажется – однако ползешь преспокойно по земле, как червяк, только скоро. Вот невидаль!