Семь недель до рассвета - Светозар Александрович Барченко

Яковлевич. — Нет уж, Афанасий Никитич, ты мой спорт, пожалуйста, не трогай. Я тебя прошу. А вот заметки фенолога — в загон! Да-да… Фенолог как-нибудь перебьется. Ну, все. Договорились. Присылай. Я жду…

Валентин Яковлевич вошел в кухню, приглаживая рукой седеющие на висках волосы. Присел к столу, облокотился на край и снова потащил из кармана пижамы свои сигареты.

— Не слишком ли много ты стал курить, Валя? — участливо обратилась к мужу Елизавета Михайловна. — Опять у тебя начнется одышка… — Но выдержать избранный тон до конца ей оказалось не под силу. — Ну, что там такое? Скажи… У меня душа не на месте…

— Ничего особенного. Ты не волнуйся… — Валентин Яковлевич слегка нахмурился, будто в раздумье, потер переносицу указательным пальцем. — В «Правде» помещено сообщение о катастрофе самолета, которая случилась у нас… Ну, как принято в подобных случаях, несколько строк — создана комиссия, ведется расследование причин аварии… Теперь выяснилось, что среди пассажиров находился некий московский журналист, летел к нам в командировку. Поэтому отдел пропаганды обкома просил нас дать небольшой некролог, почтить память коллеги. Вот, собственно говоря, и все. Я и сам толком не пойму, почему так засуетился наш Афанасий Никитич…

Елизавета Михайловна медленно опустила на стол сплетенную из лыка корзиночку для сахара, опоясанную поверху серебряным ободком, искоса посмотрела на мужа. Крупное его лицо, с отвердевшими складками у губ, резко очерченным подбородком, прямым носом и глубоко посаженными глазами уже утратило остатки сонной расслабленности и приобрело привычное выражение спокойной уверенности. Именно такое выражение лица Валентина Яковлевича всегда нравилось Елизавете Михайловне. Он казался ей тогда похожим на какого-то киноактера, броско мужественным и волевым. Впрочем, сегодня в его лице была какая-то излишняя жесткость.

— Ну, а остальные пассажиры? — глуховато спросила Елизавета Михайловна, вздрогнув плечами от пронзительно грянувшего в прихожей звонка. Ведь тысячу раз просила поставить другой звонок, потише — все некогда. — Неужели ни один из них так и не спасся?.. Кто они такие?..

— Ты задаешь мне странные вопросы… — Валентин Яковлевич с легким удивлением развел руками накоротке, неторопливо поднялся из-за стола. — Как говаривали когда-то: имена их — у господа еси, — повторил он недавно вычитанную и понравившуюся ему фразу. — Нет-нет, ты не ходи… Это, конечно, Василий привез полосы. Ничего не скажешь, оперативный парень, молодец. Я сам сейчас открою…

Валентин Яковлевич направился в прихожую, включил свет, звякнул дверной цепочкой. В кухню тотчас долетел бодрый голос редакционного шофера.

Елизавета Михайловна представила себе, как муж, озабоченно хмурясь, пробежал глазами жирно чернеющие заголовки, приложил газетную полосу к стене и размашисто подписал. Фамилия у него была простая, коротенькая — Щур. Тем не менее Валентин Яковлевич ухитрялся удлинять ее кудрявыми завитушками и росчерками, как затем сам повторял со смехом: «разгонять на семь квадратов с четвертью».

Иногда, после неурочно затянувшихся заседаний и совещаний, Валентину Яковлевичу не удавалось заскочить в редакцию. И тогда, чтобы не задерживать типографию, он подписывал полосы дома, не читая. Но, отправив их с шофером, тут же принимался внимательно штудировать пробные оттиски у себя в кабинете, названивал ответственному секретарю, заму, спорил с ними, нервничал, что-то правил, уточнял… Этих оттисков обычно привозили ему домой целый ворох.

Через несколько минут он вернулся в кухню, неся под мышкой свернутые в мятый рулончик, пахнущие типографской краской оттиски. Кое-как расправил их, прикрыв почти половину сервированного стола, сел, вчитался… До сих пор Валентин Яковлевич свободно обходился без очков, и это было предметом некоторой его гордости — не только перед знакомыми и сослуживцами, но и перед женой.

— Так-так… Ну вот, посмотри… Теперь, кажется, все в порядке… — Валентин Яковлевич облегченно откинулся на стуле, чуть прихлопнул ладонью. — На сорок девятом году жизни… Трагически погиб при выполнении редакционного задания… Вот здесь, вот, в рамке… Однако был еще молодой… Да-а-а, ничего не поделаешь… Коротко и ясно. Жил человек — и нету.

— Наверное, было бы лучше напечатать с фотографией, как ты думаешь? — сказала Елизавета Михайловна, подходя и напряженно взглядывая из-за мужниного плеча-на вспучившийся буграми на тарелочках и чашках газетный лист. — Интересно, а как его фамилия? — Дома Елизавета Михайловна не скрывала своей близорукости.

— Ты считаешь, с фотографией?.. — в снисходительном голосе Валентина Яковлевича прорезалась ироническая нотка. — Ну, нет… До фотографии он, видать, малость недотянул… Постой, а как же его?.. Ага, вот… Некто Комов Ярослав Всеволодович… Вам, женщинам, непременно подавай всякие фотографии и прочие знаки благосклонного внимания.

Елизавета Михайловна непроизвольно отстранилась от ласковой и требовательной руки мужа.

— Ты его случайно не знал?

— Кого? Комова этого? Нет, конечно… Фамилию, кажется, раза два где-то встречал. Где уж нам, бедным, со столичными знаменитостями знакомства водить! Прилетел бы он благополучно, тогда, возможно, и познакомились бы… А чего? Пригласил бы его в гости. Глядишь, он и на тебя произвел бы впечатление. Ну, что скажешь, а?

Снисходительно-игривый тон мужа коробил Елизавету Михайловну, вызывал в ней подспудный протест, представлялся неуместным и едва ли не кощунственным. Но она прекрасно сознавала, что возражать мужу сейчас, а тем самым обострять с ним отношения, вряд ли имело смысл.

— Прости, Валя, но мне тоже что-то нездоровится, — смягчая улыбкой возникшее в ней раздражение, сказала Елизавета Михайловна. — Давай мы с тобой скорее поужинаем и отдохнем. Прими, пожалуйста, свою газету.

Валентин Яковлевич с готовностью состроил сочувственную мину, без малейших препирательств сгреб со стола оттиски и неожиданно встал.

— Ты знаешь, Лизонька, я лучше пойду к себе, почитаю полосу… Пропал аппетит, извини. А сама ты поешь, обязательно поешь…

Елизавета Михайловна убрала со стола, машинально оглядела кухню — все ли горелки выключены, плотно ли прикрыт холодильник, не открыты ли дверцы подвесных посудных шкафчиков, поправила, перекосившуюся пленку, на скатерти и ушла в ванную.

Там, набросив халат, она приблизила лицо к зеркалу, внимательно вгляделась и ахнула в душе. Господи! Постарела-то как!.. Вот уж действительно стала похожа на грымзу. У висков и под глазами — сплошные сетки, щеки одрябли, висят… А шея-то, шея… Бр-р-р!.. Елизавета Михайловна почти с отвращением отшатнулась от зеркала, зябко сжала у горла воротник халата. У нее не было никакого желания ни накручивать волосы на бигуди, ни накладывать маску. Да и зачем это все?.. Для кого?..

Отчего-то вспомнилось вдруг, как девчонкой, на студенческой практике, работала в колхозе. Целый день пеклась на жаре, нос лупился картошкой, руки в цыпках, ногти грязные, обломанные… Ужас!.. А прибежишь в избу, где ютились вшестером у какой-то невзрачной старухи — да полно тебе, старухи ли? — просто обычной военной вдовы, в расколотое зеркальце на себя глянешь — щеки тугие, красные, так и пышут… И без всяких заграничных кремов превосходно обходилась… Потом