Семь недель до рассвета - Светозар Александрович Барченко

кто же знает, конечно, чем бы могло все это кончиться, если бы внезапно на Славку не набросилась сзади, вынырнув откуда-то из-за кучи малышей и толпившихся подле них растерянных девчонок, взъерошенная и растрепанная его сестра Зоя.

— Ты что ж это делаешь-то, дурак?! — со злостью и страхом в глазах надсадно кричала она, то принимаясь колотить по спине кулаками ничего уже не соображающего и бесчувственного своего брата, то стараясь оторвать его руки от несчастной вязанки. — Да пускай он ими подавится!.. Ты оглох, что ли?.. Отпусти дрова, горюшко ты мое!.. Или тебе жить надоело, дурачина?!

Приунывшие было солдаты опять оживленно задвигались, загалдели веселей…

А с другого конца двора, от витой оградки, торопились на шум только-только вступившие на детдомовскую территорию и перепуганные, должно быть, творящейся здесь суматохой и заполошными Зоиными криками бледные и пришибленные с виду Мизюки — Полина Карповна с Юрием Николаевичем. Директор едва не бежал, нелепо размахивая, руками и спотыкаясь.

Тотчас же возникший вслед за ними на пороге кухни тучный завхоз Вегеринский сперва тоже сунулся по направлению к машинам, но потом на всякий случай благоразумно замешкался возле крыльца, застрял на одном месте, хватаясь за сердце и вроде бы в приступе одышки беззвучно разевая и закрывая округлившийся рот.

Однако Славка сквозь слезы плохо различал спешивших через двор директора и воспитательницу, а завхоза Вегеринского так и вовсе не видел. Просто плясало над вязанкой, за рукавом шофера, что-то расплывчатое, колыхалось впереди какое-то мутное пятно, а что там такое маячит — толком не разглядишь. Не доходили до него Зоины крики, и уговоров ее он не слыхал. Да и того, что она изо всех сил дубасит его кулаками по спине, совсем не чувствовал.

Снаружи Славкино тело словно бы костяной коркой сплошь покрылось; вся требуха внутри от непрестанных всхлипов тряслась. А потому, наверное, дышать ему было невмоготу — воздуху парнишке не хватало — будто в горло кто-то сухой ваты напихал…

— Стойте, спокойно, ребята!.. — еще издалека сиплым голосом взывал к и без того недвижимо сидящим на своих матрацах испуганным малышам взволнованный Юрий Николаевич. — Успокойтесь, дети!.. Нам разрешили занять другое помещение!.. Сейчас мы все переберемся в столовую и в кухню!.. Я прошу вас, ребята, сохраняйте спокойствие!

Быть может, от непривычно звучащего срывающегося и сиплого директорского голоса, от крепких ли Зоиных тумаков, но Славка мало-помалу очухался, стал осознавать происходящее вокруг. И, понимая теперь, что со здоровенным немцем ему все равно не совладать, а слезами его не разжалобишь, — мальчишка наконец расцепил свои добела занемевшие пальцы…

Правда, удержаться на ногах после всей этой передряги пареньку так и не удалось.

Выпустив из-под рук шаткую опору, Славка, клонясь, будто с разбегу, и слепо шаря перед собой, проковылял еще несколько шагов за спокойно, как ни в чем не бывало уносящим вязанку прыщавым шофером, а затем плюхнулся лицом вниз, прямо в ожегшую его холодными брызгами и колко царапающими льдинками грязную снеговую жижу.

Кинувшаяся к брату Зоя и подоспевшая к ней на подмогу Полина Карповна не сумели в нужный момент подхватить неожиданно сковырнувшегося парнишку. Обе они ахнули в один голос, бросились к нему, подняли и, толкая друг дружку, потащили через двор в кухню, даже мерзлое крошево со Славкиного лица и одежды не отряхнув.

А сам он, обвиснув у них на руках, лишь безвольно мотал головой, слизывал стекавшую на губы со щек солоноватую воду, судорожно сглатывал ее и, силясь выговорить что-то, выталкивал из горла бессвязный какой-то мык, словно язык у него вдруг отнялся…

Поздним вечером, когда улеглась и затихла на расстеленных по полу столовой матрацах кое-как обихоженная девчонками и воспитательницами малышня, Юрий Николаевич собрал в кухне на совет весь свой наличный персонал и старших ребят. Надо было немедля решать, каким образом побыстрее перекочевать в предоставленное управой детскому дому помещение бывшей начальной школы, которая находилась на другом конце города и теперь пустовала.

— Тех ребят, у которых нет одежды и обуви, придется пока разместить в ваших домах, — обращаясь к заранее согласно кивающим завхозу Вегеринскому и тете Фросе, утвердительным тоном, как о чем-то само собой разумеющемся, негромко говорил Мизюк, болезненно щурясь на свет лампы. — Благо, что вы живете под боком. Сначала перетащим к вам малышей… Кровати и прочие громоздкие вещи постепенно перевезем на подводе. Ну, а остальное придется таскать на себе… Учтите, ребята, что завтра утром, — Юрий Николаевич пристальным взглядом поочередно обвел сумрачно поникших мальчишек, — никто из вас — я повторяю, никто! — не имеет права уходить из детского дома по своим делам. Сейчас наше спасение зависит от того, будем ли мы все делать сообща, помогать друг другу, заботиться о своих младших и слабых товарищах или же беречь лишь собственную шкуру… Поверьте мне, ребята, поодиночке мы с вами непременно пропадем. Только оставаясь все вместе, мы сможем успешно противостоять любым несчастьям. Ни на минуту не забывайте об этом, дети… Помните и о том, что впереди у нас с вами долгая зима, которую нам надо одолеть, не имея запасов продовольствия, полураздетыми, без медицинской помощи, без топлива…

Мизюка как будто внезапно прорвало. Он все говорил и говорил о выпавших на их долю тяжких житейских испытаниях, о незаменимости взаимной выручки, о беспощадной жестокости военного времени, о каком-то человеческом долге по отношению к какой-то земле…

Судя по всему, директор и сам еще толком не знал, как ловчее выкрутиться им из беды, и потому он словно бы отгораживался от нее, прятался за разными, быть может, и справедливыми словами в надежде, что вот-вот придет ему в голову какое-то, пускай и ускользающее от него пока, но тем не менее существующее на свете спасительное решение, способное раз и навсегда оградить вдоволь хлебнувших лиха детдомовских ребятишек от торжествующего вокруг насилия и бесконечно творящегося в мире зла. Но такого всеобъемлющего решения у согбенно приткнувшегося к обшарпанному кухонному столу и как бы вдруг постаревшего на добрый десяток лет Мизюка, по всей вероятности, никак не находилось.

Вид у директора был совсем неважный. Лицо казалось изможденным, в свете керосиновой лампы — изжелта-белым; шершавые щеки ввалились: под напряженно сощуренными глазами припухли морщинистые мешки, а от подернутых пленочкой жара, синеватых губ пролегли к остро выпершему и плохо бритому подбородку глубоко прорезанные бороздки.

Но все же складно говорил Юрий Николаевич, проникновенно. Негромкий голос его звучал порою требовательно, порой просительно, жалостливо, а то и вроде бы даже со слезой. И взрослые, и ребята слушали Мизюка внимательно. Обе воспитательницы вместе с Ритой Федоровной у посудного шкафчика