Моя служба в Старой Гвардии. 1905–1917 - Юрий Макаров

После гибели Веселаго, Ванечка Эттер горевал, хотя друг друга они и не очень любили. Горевал Ванечка впрочем при всех потерях, т. к. был мягкосердечен и по своему полк очень любил.

Помню 7-го февраля, под Ломжей, везут нас троих на телеге. Тавилдарова с простреленными пальцами ноги, Моллериуса с пробитым плечом и меня с разбитым коленом. Едем мы в телеге, на соломе и хотя при толчках больно, но, по понятным причинам, настроение у нас скорее веселое. Могло быть много хуже. Проезжаем мимо штаба, полка, по обыкновению отстоящего от сферы огня на приличную, или вернее на неприличную, дистанцию. «Из шатра выходит» Ванечка, велит остановиться, подходит к нам целует нас и платком утирает слезы.

В старой царской армии на войне порядка было не много. Дисциплина была слабая. И солдаты, и в особенности офицеры проделывали безнаказанно иногда такие вещи, за которые в других европейских армиях полагался военный суд и почти неизбежный расстрел.

Но зато, конечно, ни в какой армии не ценили человеческую жизнь так дешево, как ее ценили у нас. Недостаток технических средств и общую неслаженность сплошь и рядом заменяли «живой силой», благо считалось, что этой «живой силы», «серой» Драгомировской «скотинки» у нас не занимать стать. Военная наука искони учила покупать военные успехи возможно «малой кровью». У нас зачастую великою кровью не покупали ровно ничего. Приказывали атаковать. И люди подымались и шли и валились и гибли сотнями, и не только без всякого успеха, но и без всякой надежды на успех.

Таких нелепых и кровавых атак наш полк выполнил три: 11-го октября 14-го года под Ивангородом, в июле 16-го года на Стоходе и в сентябре 16-го года под Владимир-Волынским. Из всех трех, Ивангородская была самая нелепая и самая бессмысленная.

Так как атака эта была связана с Ванечкиным командованием, постараюсь о ней рассказать. А для этого передам слово единственному, оставшемуся в живых офицеру ее участнику, в те времена подпоручику, Сергею Дирину.

«Получен приказ от командира батальона — всему батальону, в 9 часов вечера, равняясь по 10-ой роте, атаковать прямо перед собою австрийские линии. Так как приказ предусматривал влитие перед самой атакой рот 2-ой линии в роты 1-ой (в 1-ой линии были 9-ая и 10-ая роты, во второй — 11-ая и 12-ая), и пошел к Андрееву, командиру 10-ой роты, чтобы договориться о подробностях влития людей 12-ой роты в его роту. Андреев сказал, что в указанный момент он даст свисток, по которому всем вставать и цепями идти в атаку. Моей же 12-ой ускоренным шагом догонять 10-ую и вливаться в ее ряды уже на ходу. Я его спросил, произвел ли он разведку и выяснил ли местонахождение противника. Он мне ответил, что нет, но что атака будет вестись прямо перед собой, до столкновения с противником. На мое замечание, что не лучше ли будет перед выступлением собрать взводы в кулак, т. к. по-моему при полной темноте, луны в это время не было, атака цепями будет беспорядочной, он ответил, что приказ к-ра батальона этого не предусматривает и что следовательно атака, будет вестись цепями. Оставив Андреева я решил повидать батальонного командира и пошел к нему в Здунково. Шел я с тяжелым чувством. Двухдневное лежание солдат в индивидуальных ячейках, в открытом, как бы выбритом, поле, насквозь простреливаемом и днем, и ночью ружейным огнем, уже успело отразиться на морали людей. Ни шуток, ни разговоров. Только каждый старался как можно глубже уйти в землю. Больше всего меня беспокоило то, что атака начиналась с неизвестного расстояния против невидимого врага. Мне казалось совершенно необходимым ранее атаки, перебежками приблизить наши линии к неприятелю и там их окопать. Андреев делать это решительно отказывался, моя же рота была во второй линии и я никакой инициативы проявить не мог. С этими мыслями я шел в Здунково. Мне хотелось изложить Зыкову все эти соображения и упросить его не подымать нас в атаку ночью, а обождать рассвета, когда и цель будет видна и офицеры будут уверены увлечь за собой людей.

Зыкова я застал в страшном возбуждении. Он вполне ясно отдавал себе отчет в том, что ночная атака в данной обстановке является безумием. Он уже докладывал свои соображения командиру полка и генерал Эттер умолял по телефону начальника дивизии, если не отменить атаку, то изменить некоторые детали приказания, но ген. Олохов стоял на своем, в свою очередь ссылаясь на приказание свыше — ночная атака с занимаемой позиции в указанный приказом час.

Я побрел в свою роту.

Чтобы подготовить роту к атаке, нужно было обойти каждого бойца, каждую ячейку. Ячейки были широко разбросаны и отстояли между собой на много шагов. От свиставших пуль люди глубоко зарылись в землю и приходилось подходить к самому краю ячейки, чтобы увидеть солдата, к которому обращалась речь. И вот началось бесконечное обхождение ячеек. Говорилось приблизительно следующее: в 9 час. вечера капитан Андреев даст свисток. По этому свистку подыматься и без шума, без криков, беглым шагом догонять 10-ую роту. Подтянуть котелки чтобы не звенели. Винтовками не стучать. Всем держать направление на пожар (за неприятельской линией горел подожженный нашей артиллерией амбар). Если будут слышать мой голос или прапорщика Степанова, смыкаться к офицерам.

Была у меня еще одна забота. Волновал меня вопрос моих помощников, вопрос возможного заместителя. Мой младший офицер, доблестный Вл. Вл. Степанов, своим подсознанием как будто предчувствовал приближавшийся конец. Цвет лица у него был землистый, как у покойника… Мой ротный фельдфебель, подпрапорщик Серобаба, отправленный в Петербург, умирал там от чахотки…

И все же люди исполнили в эту ночь свой долг и беззаветно вышли из окопов на почти верную смерть. Такой доблестной, спаянной роты я уже более за всю войну не встречал. Не только был жив дух подготовки мирного времени, но и запасные, влитые в роту при мобилизации, за два месяца пребывания в ее рядах, успели слиться с ротой и впитать ее дух и дисциплину. Когда на следующий день подсчитали потери обоих рот, то убитыми и ранеными оказалось чуть ли не около 80 %. При такой пропорции сколько же могло остаться в ячейках и не пойти в бой? Разве что единицы… Исключительно темной ночью из ячеек, отстоявших друг от друга чуть не на десять шагов, о принуждении и речи быть не могло. Каждый был предоставлен своей совести. Каждый был волен выйти из ячейки, или еще глубже в ней зарыться…

А как умирали!.. На утро офицеры, обходя поле боя, были поражены видом этих рядов солдат, лежавших головами вперед и чуть что не равнявшихся умирая… Значит ни у кого не было попытки уйти назад. А ведь ночью это так просто и так легко!..