Тайна семьи Вейн. Второй выстрел - Энтони Беркли

Мне оставалось незаметно потянуть за леску и тем самым спустить курок спрятанного внизу ружья. Согласно моему плану, это должно было не только изобразить выстрел, убивший Эрика, но также и оставить на ружье явственные признаки, что стреляли холостым патроном.

Покинув миссис Фитцуильям, я первым делом перетащил тело Эрика туда, где его должны были потом найти – и нес я его не по маленькой тропинке, а по большей, той, что соединяет непосредственно две полянки. Задача оказалась не из легких, но и я не настолько уж неуклюж, как прикидывался утром, когда Джон пытался научить меня захвату пожарного. На самом деле я овладел этим приемом в совершенстве, а потому сумел кое-как добрести туда, сгибаясь под тяжестью туши. Потом я принес ружье, из которого стрелял с помощью лески, торопливо стер с него свои отпечатки – и оставил отпечатки мертвых пальцев Эрика, после чего заменил им ружье, лежавшее на поляне. На этом-то, втором ружье, отпечатки Эрика уже имелись (причем, как было указано позже, весьма убедительные), поскольку он сам и принес его из дома. И хотя я притворился, будто стираю эти отпечатки носовым платком во время представления, на самом деле ничего не стирал. Моих же отпечатков на этом втором ружье не осталось, потому что я еще заранее, спускаясь вслед за Эриком с холма, намазал пальцы средством «Новая кожа», пузырек с которым является неизменной составляющей маленькой аптечки первой помощи, которую я в те времена в обязательном порядке включал в свой багаж. На то, чтобы обхватить пальцами Эрика дуло, а потом положить оружие сзади него, не потребовалось и секунды. Свернуть леску, убрать раздвоенную ветку-рычаг – и готово. Все вместе заняло у меня не больше пяти минут.

В тот миг я чувствовал себя совершенно уверенно. Единственное, что беспокоило меня во всем плане – это появление Этель. Я ставил на то, что она, поглощенная своими хлопотами, проходя мимо Скотта-Дэвиса, не станет к нему приглядываться. На счастье, так оно и вышло. Присмотрись она повнимательней и пойми, что он мертв, я бы просто-напросто открылся бы и доверился ей. Вряд ли соображения нравственного порядка в данном случае волновали бы ее больше, чем меня. Я не сомневался, что смогу на нее положиться. Тем не менее я рад был, что к этому прибегать не пришлось.

Сам не могу сказать, что побудило меня вновь пойти вниз, чтобы бросить последний взгляд на тело Эрика. Возможно, я хотел убедиться, что с этой стороны он выглядит так же убедительно, как и с другой. Как бы там ни было, вышло неудачно, ибо первоначальный мой план не предусматривал, что тело обнаружат так скоро. Я собирался оставить все как есть, пока отсутствие Эрика не покажется подозрительным и не начнутся поиски. Обнаружить его должен был не я, а кто-нибудь еще. Должен признаться, наткнувшись в конце тропинки на Джона, я на миг чуть не потерял голову. К счастью, я смог собраться, а Джон списал мое нервное состояние на счет естественного потрясения от этакой находки.

Снова я чуть не потерял голову два дня спустя. Нервы не выдерживали напряжения; в то утро я был на волосок от того, чтобы сдаться суперинтенданту. В момент наивысшей паники я и отправил телеграмму Шерингэму.

Однако и в том была своя метода. Я никогда не считал его достаточно проницательным, чтобы докопаться до всей правды. И то, как Шерингэм в конце концов разгадал загадку, ловко и аккуратно, к полному своему удовлетворению – и совершенно неверно, оказалось моментом пусть и непредвиденным, но от этого ничуть не менее замечательным.

Теперь я подхожу к роли Арморель.

К своему несчастью, бедная девочка умела пользоваться глазами. Когда я на поляне застрелил Эрика, целясь в пятнышко красной краски (вершина моего вдохновения), Арморель сразу же заподозрила, что я стрелял по-настоящему. И после была совершенно убеждена, что видит перед собой мертвое тело.

Я до сих пор дивлюсь, как она не потеряла головы. Правда, у нее имелся кое-какой моральный стимул хранить спокойствие. Одновременно с осознанием правды к ней явилась и уверенность, что я совершил это если и не всецело ради нее, то хотя бы отчасти – в результате ее утреннего рассказа. Она сразу же приняла решение взять на себя свою долю моральной ответственности (насколько она понимала ситуацию) и любой ценой поддержать меня. Благородное решение – причем требующее наивысшего мужества от девушки, не достигшей еще (на тот момент) и двадцати четырех лет. Однако, как она рассказала мне позже, ей пришлось пережить период мучительной нерешительности, прежде чем она смогла определиться, что предпринять.

В конце концов она поднялась на отведенное ей место на Пустыре и оставила там книгу, создавая возможность доказать, что и в самом деле там побывала, а затем тихо и незаметно пробралась вниз, чтобы посмотреть, что я делаю, и, если потребуется, прийти мне на помощь. Она наблюдала, как я переношу тело и совершаю все прочие манипуляции, но из своего укрытия не вышла, опасаясь, как бы ее присутствие не заставило меня потерять голову. Ее потрясло мое хладнокровие. Тогда-то она и поняла, что полностью ошибалась в оценке моего характера, – точно такое же открытие чуть позже сделал и я на ее счет.

Арморель всегда восхищалась тем, что называет «выдержкой». По ее словам, за те четыре минуты она имела возможность наблюдать самую потрясающую демонстрацию этого качества. Конечно, она считала, что все совершено ради нее, но, как бы там ни было, она говорит, что полюбила меня именно там и тогда.

Лишь после нашей женитьбы Арморель открыла мне, что все знает. Теперь она с улыбкой утверждает, что боялась, а вдруг я вобью себе в голову, что она пообещала выйти за меня лишь ради того, чтобы меня защитить, лишив следствие возможности заставить ее давать показания, – и откажусь принять ее великодушное предложение. Очередной пример необыкновенной заботливости моей милой девочки, – хотя сама-то она шутливо отмахивается и говорит, что твердо решила (по ее выражению) поймать меня на крючок и не хотела спугнуть рыбку, пока та не попалась покрепче.

Равным образом не знал я тогда, и какие шаги она предприняла, чтобы помочь мне. Помню, в самом начале своего повествования я – совершенно случайно – написал об интересе, с которым читатель может следить за отчаянными попытками преступника сфабриковать какое-то новое, отвлекающее доказательство, сбивающее со следа погоню. В моем же случае такое доказательство было сфабриковано сообщницей, о существовании которой я в тот момент не подозревал.

Тут Шерингэм дал маху. Ему хватило проницательности понять, что Арморель на второй вечер подслушивала наш разговор в кабинете Джона. Однако он не догадывался, что она подслушивала и в первый вечер. Тогда я выражал самый что ни на есть неподдельный страх, как бы во время завтрашнего дознания против меня не выдвинули обвинения, и умолял Шерингэма в кратчайшие сроки раскопать хоть какое-нибудь доказательство в мою пользу. Поэтому на следующее утро, едва рассвело, Арморель оставила на изгибе тропинки отпечатки – в соответствии с предположением, которое я сам и высказал Шерингэму скорее ради того, чтобы продемонстрировать ему, что это дело может таить в себе самые разные возможности, чем ради чего-либо еще. Нетрудно представить, как изумился я, услышав впоследствии, что такие отпечатки были и в самом деле найдены!

Той же ночью милая моя девочка приняла и другое ужасное решение: если мои дела примут совсем плохой оборот, она прямо на дознании бросится мне на выручку с выдуманной историей, которая, по ее прикидкам, должна была окончательно отвести от меня угрозу. В поддержку своей версии она изобрела эпизод с дикой розой и утром, отправившись оставлять следы, отыскала цветок, который сорвала было, да выбросила несколько дней назад, и кинула в траву близ кустов на поляне. Она превосходно понимала, что ее рассказ непременно переведет подозрения полиции с меня на нее саму, но со свойственными ей понятиями о справедливости считала, что ей следует пойти на такой риск. Даже здесь, в этих записках, не предназначенных для посторонних глаз, я не в силах выразить свое мнение о столь поразительной самоотверженности. Иные вещи невозможно облечь в слова.

Сдается мне, больше объяснять и нечего.

Узнай читатель предыдущей части рукописи всю правду, он бы, пожалуй, склонен был (и, на мой взгляд, совершенно справедливо) обвинить меня в том, что я позволил Шерингэму так и уехать в убеждении, будто бы Эльза Верити сама застрелила своего любовника. Честно говоря, это и в самом деле шло сильно вразрез с моей совестью.

В первый момент я промолчал, подчиняясь безмолвному предостережению Арморель, но потом, оставшись с ней наедине в нашей комнате, долго спорил, пытаясь доказать вопиющую несправедливость, допущенную нами по отношению к Эльзе Верити. Арморель, однако же, своего мнения не изменила. Она указала мне, что Шерингэм наверняка сохранит свое мнение при себе, а пока он молчит, Эльзе от того нет никакого урона, зато пытаться разубедить его – совершенно неоправданный риск. Понимая, что все эти доводы – сплошная софистика, я все же в конце концов сдался. Будучи женат каких-нибудь двадцать четыре часа, я уже успел обнаружить, что есть ситуации, когда мужу куда как разумнее смирить свои убеждения пред софизмами жены.