Коллекция китайской императрицы. Письмо французской королевы - Елена Арсеньева

Я сидел, как громом поражен, и планы самой страшной мести роились в мыслях моих.

Не ведаю, сколько времени минуло. Я одумался. Кому я буду мстить, вдруг подумалось мне. Виллуану? Он мертв. Агафьюшке? Она грешна передо мной, да ведь и я пред ней грешен! Мы квиты, и ни слова упрека не скажу я ей… однако и сам каяться не стану.

Нужно скорей воротиться в Санкт-Петербург. Нужно отдать начальству письмо Симолина, а самому… В это мгновение я твердо решил уйти в отставку, забрать жену и уехать с ней из столицы, уехать куда-нибудь в глушь, в провинцию, еще не знаю куда. На Волге, в Нижнем, есть у меня дядька, отправлюсь к нему. Нужно выкинуть из головы, из сердца все, что было. Столичная жизнь тлетворна и развратительна, что у нас, что в Париже. Французская королева признавалась в тайном грехе, в обмане супруга… Я прочел это проклятое письмо! Чего же я жду от несчастной жены моей? Бежать из столицы, бежать, не подвергаться искушению самому, уберечь от искушений Агафьюшку… В столицах вызревают мятежи и зреет разврат, в глуши – покой мыслям и отдохновение сердечное!

Но письма королевы я не отдам никому. Какая ни есть, она все же беззащитная женщина, и мне ее жаль. Кто знает, как сложатся отношения России и Франции. Не хочу, чтобы эта тайна стала оружием в руках врагов королевы. Чует мое сердце, чашу, полную несчастий, предстоит испить бедной женщине, но я не добавлю к ним ни единой капли из рук своих.

Наши дни

Влада увели первым. За ним – Ларису, все это время следовавшую за троллейбусом в черном джипе, но в один миг захваченную спецподразделением, бойцы которого попали в троллейбус все через ту же дверь, что и Влад, а потому остались не замеченными и им, и Алёной.

– Лихие ребята, – глядя на Ларису и Влада, сказал Муравьев с таким выражением, словно грязно выругался. – Не успели приехать в Нижний, а чужую машину уже увели. В угоне джипяра-то. Лихачи!

В багажнике джипа, в большой сумке, лежала небрежно свернутая черная норковая шубка вместе с прочими атрибутами цивилизованной дамы, в образе которой Лариса мелькнула перед Алёной в Оперном театре. А за рулем она пребывала в жутковатом образе панка-рокера-трансветита-извращенца.

Лариса, уже стоя в наручниках (настоящих, а не бутафорских, которые Алёна с облегчением вынула из кармана), посмотрела на писательницу Дмитриеву белыми от ненависти глазами и буркнула:

– Вот и делай после этого добро людям! Зачем мы только вернули вам ваш дурацкий капэкашник! Выкинули бы в помойку, тогда бы вы нас сроду не вычислили!

– Да, – грустно сказала Алёна. – Наверное, не вычислила бы. Хотя вы сами в этом виноваты. Ну, дала я вам визитку… Ну и сунули бы ее куда-нибудь – куда суют всякие визитки, или хоть в пубель[84] отправили бы, – а вы зачем-то в Интернет сунулись, верно? Ну и прочитали там невесть что обо мне. Правда же?

Лариса угрюмо кивнула:

– И такая, и сякая, и благодарности от УВД, и раскрытие кражи в Художественном музее[85], и бесценный аналитический ум…

– Бесценный аналитический? – пробурчал Муравьев. – Это ж надо! А что, ведь в самом деле так!

Алёна не обольщалась его словами, так как по опыту знала, что Муравьев всегда добрел непосредственно после того, как писательница Дмитриева подверглась смертельной опасности. Потом он свыкался с мыслью, что эта зануда с парадоксальным умом жива и здорова, – и начинал вести себя по отношению к ней с прежним ехидством и недоверием. Интересно, на сегодня его лояльности хватит? Дело-то ведь еще до конца не доведено!

– Прочитали и забеспокоились, – сочувственно продолжала Алёна. – И начали за мной следить. Пугать по телефону принялись, а ведь тот милиционер… он… им меня тоже пугали! Ну, впрочем, неважно. Увидели, что я в Оперный пошла, – и решили, что я вот так влет обо всем догадалась. И на всякий случай подстраховались: сняли табличку с именем Альберта Григорьева-Канавина, которая висела рядом с картинами. Вы только один просчет допустили: самую лучшую его картину не сняли. Ту, где черно-рыжая дама в таких невероятных юбках изображена. Если б не эта картина, я и внимания не обратила бы на другие работы. И очень может быть, вы успели бы забрать письмо прежде, чем я обо всем догадалась.

– А вы догадались, где оно? – взволнованно спросила Лариса.

– Думаю, по-прежнему в мастерской графа Альберта, где же еще, – пожала плечами Алёна. – Да вы и сами знаете.

– Я? – изумилась Лариса.

– Ну, может, не вы, но Влад точно знает.

– С чего вы взяли? – глянула исподлобья Лариса.

– Тогда зачем сегодня забрали картины с выставки? Пришли туда, понятное дело, чтобы ко мне поближе подобраться, может, подстеречь меня и припугнуть. А то и вовсе заставить замолчать так же решительно и брутально, как это сделали в Париже с Шумиловыми и Алексисом. А картины зачем забрали?

– Ну, мы увидели, что там довольно много народу, – пробурчала Лариса. – К вам не подобраться. И решили вас выманить. Мы же понимали, что вы ради этих картинок пришли, что клюнете, будете искать, кто их унес.

– Вы меня собирались в женском туалете подстерегать, верно? Да охранник спугнул.

Лариса молча опустила глаза.

– Понятно, – протянула Алёна. – А я-то думала, вы ту картину забрали из-за куклы.

– Какой куклы? – безразлично спросила Лариса.

Алёна глянула испытующе:

– Ну, в мастерской Альберта Александровича стоит кукла, такая же, как та женщина, которая изображена на этом рисунке. С рыже-черными волосами.

– А вы откуда знаете? Вы и туда нос сунули, и в мастерскую? Или вам Петька наплел? Я так и знал, что вы с ним спелись! Вы и Шеню!

– Шеню? – удивленно повторила Алёна – и осеклась.

Шеню! Chenu по-французски – седой!

– Будто не знаете! – взвизгнула Лариса. – Строите из себя овечку, жертву невинную, а на самом деле… на самом деле… все знаете! Письмо прикарманить хотите! Вы ей не доверяйте! – завопила она, повернувшись к Муравьеву. – У нее благодарность от УВД, она иглу в яйце видит! – И задохнулась, зашлась в истерических рыданиях, вспомнив, что говорит с тем самым человеком, который больше всего и пел дифирамбов писательнице Дмитриевой, выдавал ей грамоту с благодарностью.

Муравьев махнул рукой, Ларису вытащили из троллейбуса.

– Так, – мрачно сказала кондукторша, – теперь, надо быть, наша очередь на допрос? Или нас домой все ж таки отпустят сегодня?

– Это ж надо! – воскликнула водитель Надя, которая все еще никак не могла успокоиться. – Главное, мне на мобильник диспетчерша звонит, мол, не подавай виду, но твой вагон сейчас будет спецназ штурмовать, так что ты первую дверку по-тихому открой… Это ж надо! – И уставилась на Алёну: – А он в вас правда пистолет втыкал? Чего ж не выстрелил?

– Да я ему зубы заговорила, – слабо улыбнулась Алёна. – Я – и еще один полицейский из Парижа по мобильнику.

– Ну, в Париже, значит, хорошие деньги полицейским платят, что могут аж в Россию звонить и по полчаса трепаться!

– Платят, платят, – сказал Муравьев. – Ну, закончим на этом. Спасибо за приют. Нам и правда пора. На выход, дамы и господа!

Господа в сером камуфляже послушно посыпались из троллейбуса. Дама – она же Алёна Дмитриева – тоже шагнула было к выходу, однако Муравьев поймал ее за руку:

– Так, секундочку, Елена Дмитриевна. Кто такой Шеню? И при чем тут кукла?

Алёна отвела глаза.

«Не отдадим это поганое письмо – с нами сделают то же, что с Ольгой и Виктором.

– Но письмо… Оно же черт знает где! Как туда добраться? А там – где искать?

– Добраться самолетом, как еще. Или поездом, но это долго, а нам времени оставлено – чуть. Где искать, должен знать граф Альберт, и нам нужно добраться до него раньше, чем эта сволочь Градский доберется до нас. И ладно, хватит истерики закатывать, этим не поможешь. Пошли, пока нас тут не застукали».

У нее не было ни малейшего сомнения в том, что человек, которого Лариса назвала Шеню, выручил ее тогда в «Галери Лафайет», а сейчас он находится в Нижнем Горьком. Как только гаишник, разыскивающий мифическую воровку, ляпнул, что она-де крала куртки, Алёна насторожилась. Конечно, на воре шапка горит, а все же… Она, как и Дракончег, сразу заметила, что человек, который сидит в машине, руководит милиционером. И все же была далека от того, чтобы прямо так сразу заподозрить, что это ее парижский знакомец. Но когда Дракончег начал говорить, что она писательница, а человек, сидевший в машине, дал по телефону отбой своему сообщнику, и тот назвал ее писательницей Дмитриевой, хотя до этого не были названы ни фамилия, ни псевдоним, – тут она озадачилась во второй раз. Парижский знакомый ее фамилию не знал. Но он знал про куртку. Ее фамилию знали Влад и Лариса, но они не знали про куртку. Потом последовал звонок на ее мобильный номер. «Нежный таинственный голос» начал ее пугать. Но шутка в том, что мобильный номер писательницы Дмитриевой знало малое, ну просто очень малое количество народу. Ни в каких справочниках его, понятно, не было. На старых визитках значился только квартирный телефон. Но вот на новых, отпечатанных перед самым отъездом в Париж, мобильный номер был. Однако из всей пачки визиток за это время Алёна взяла только одну и отдала ее любезной попутчице Ларисе. Конечно, это было слишком смелое предположение… но надо учесть, что наша героиня все же писательница, причем – детективщица, и если бы она не делала беспрестанно самых смелых предположений, которые по большей части вполне стыковались с реальностью, она бы не только ничего не написала бы, но, очень возможно, и вообще жива бы не была… словом, она сделала это слишком смелое предположение, которое заключалось в следующем: ей звонила Лариса. А в машине ДПС сидел седой. То, что его интересует загадочное письмо «графа Альберта», Алёна знало точно. И если он оказался здесь, значит, письмо в Нижнем. Но получалось, что и Ларису оно интересует. Лариса предупреждала, чтобы писательница не общалась с милицией. Значит, она находилась совершенно в противоположных отношениях с седым. Но откуда седой знал, что Алёна – писательница и что ее фамилия – Дмитриева?