Едва замаскированная автобиография - Джеймс Делингпоул

Это происходит, когда падает самолет. Это происходит за миллисекунду перед столкновением машин. Это происходит, когда мотоциклист в шлеме с темным забралом, с седоком в таком же шлеме останавливается рядом с тобой перед красным сигналом светофора. Это происходит сейчас с кем-то, где-то: потрясающий своей мгновенностью переход из банального мира болящих от тесноты ног и безвкусного чая, сомнительных фильмов во время полета, ожидания прилета, ползущих караванов машин и узких улочек, запланированных деловых совещаний, обедов, мыслей о сексе, друзей, ревности, честолюбия, страстей, крушения надежд, скуки. В роковой, неумолимый, гибельный мир адреналина, мгновенности и атавистического животного страха неминуемой, неизбежной смерти.

Я не знаю, когда — в тот момент или позднее — мне в голову приходит мысль, что это момент истины. То, чего мы все стараемся не замечать. Мы все умираем, и когда это происходит, оно так и случается, без предупреждения. Так стоит ли сильно горячиться из-за интриг в отделе новостей, случайных обид, мелких ссор, мнимого неуважения, по поводу несостоявшихся свиданий, квитанций за парковку, грубых официантов, списков претензий и налоговых деклараций! В конечном счете они не имеют никакого значения. Они действительно ничего не значат.

Теперь мы поравнялись с ним. Он так близко, что может коснуться машины. Даже меня, если бы было открыто окно. Своей рукой. Тем, что лежит у него в руке. Я, конечно, не буду смотреть на это. Уж лучше я ничего не буду знать, пока не почувствую удар кувалдой — такое должно быть ощущение? Мне, кажется, кто-то рассказывал, что ощущение, будто кто-то изо всех сил ударяет тебя кувалдой в руку, в ногу, в плечо, в живот, о, господи, только не в живот, только не рану в живот.

Теперь он остался позади, но я не осмеливаюсь оглянуться. Если оглянуться, это может его спровоцировать.

Но это ужасно — ожидание. Не знать, что он делает. Когда можно будет посмотреть? Когда будет безопасно посмотреть?

Я даю себе одну — две — три — четыре — пять секунд. Машина ползет вперед так мучительно медленно, что мне хочется крикнуть: «Дави на педаль, Райдер, давай!»

Очень медленно я поворачиваю голову.

Он стоит, расставив ноги, оружие по-прежнему сбоку от него.

Все не так

Обед в итоге происходит в восемь часов вечера, и к этому времени мои ягодичные мышцы образуют гордиев узел, а легкие прокопчены до большей черноты, чем у трупа из торфяного болота.

Но мне это нравится. Я мог бы привыкнуть к таким вещам. Конечно, страшные эпизоды были страшными, а скучные эпизоды были невыносимо скучными, но ни страх, ни скука по силе не идут ни в какое сравнение с тем подъемом настроения, который я сейчас испытываю. Мы сделали это. Мы выжили.

И мы отдыхаем как настоящие мужчины, Райдер и я, курим сигареты и пьем пиво в единственном, наверное, ресторане во всем Лос-Анджелесе, где не запрещают курить, и, возможно, в единственном ресторане во всем Лос-Анджелесе, который открыт. Какого-либо особого шика или блеска или Вольфганга Пука в нем нет. Это просто знакомое Райдеру место около Лонг-Бич под названием «Капитан Ахаб», стилизованное под рыбачью хижину, украшенную сетями, буями, якорями и столами, сделанными из отполированного плавника, где готовят в основном морепродукты с жареным картофелем, а хозяин похож на Хемингуэя. В сущности, паршивенький тематический ресторан. Но сегодня тут круто. Сегодня тут собрались все отчаянные люди Лос-Анджелеса: стойкие пьяницы, неисправимые курильщики, отчаянные любители общества и вольные иностранные корреспонденты — такого сорта люди, которые не позволят каким-то общественным беспорядкам испортить им пятничный вечер.

Говорит в основном Райдер — о девочках, о наркотиках, о том, как жизнь его не раз висела на волоске во время его карьеры пожарного (так называют тех странствующих иностранных корреспондентов, которые специализируются на гражданских конфликтах, зонах боевых действий, районах катастроф и т. д.), Я в основном слушаю, только иногда в приливе вызванной пивом сентиментальности я начинаю рассказывать о том, как замечательна Симона, как я скучаю без нее и что как мне ни жаль, но я не смог бы начать зарабатывать на жизнь тем, что делает Райдер, потому что Симона никогда не позволила бы мне этого, так сильно она меня любит.

— Ты думаешь, что я тряпка?

— Сколько тебе лет? — спрашивает он.

— Двадцать шесть.

— Трудно сказать, потому что я не знаю эту девушку. Но двадцать шесть — слишком молодой возраст, чтобы исключать открытые перед тобой возможности.

— Так ты полагаешь, что если бы я захотел, то смог бы стать корреспондентом, работающим в горячих точках?

— Конечно, — говорит он. И — как бывает, когда подростком ты таскаешься за каким-нибудь парнем, убедившим тебя, что он служил в Херфордском полку — да, думаешь ты, всякий, кто знает, что их штаб в Херфорде, должен понимать, о чем он говорит — и ты рассказываешь ему, что и сам бы не прочь туда же, а он смотрит на тебя холодными голубыми глазами, теми же, которыми, прищурившись, смотрел в прицел снайперской винтовки в Дофуре перед тем, как снести какому-то арабскому террористу голову, треснувшую, как арбуз, при ударе о бетон, и произносит: «Нет никаких препятствий для такого смышленого парнишки, как ты. Нам нужно, чтобы под обмундированием были мозги, а не мускульная сила», — я чувствую приятное тепло успеха, тем более привлекательное, что оно совершенно не заслужено.

— Но… это, возможно, звучит глупо — насколько страшная это работа?

— Иногда бывает страшно. Чаще — нет.

— Хорошо, но возьмем сегодняшний день. Тот гигант, у которого был магнум с глушителем. Он насколько потянет на шкале страха?

Райдер кривит губы, как бы оценивая вопрос, и я уже жалею о заданном вопросе. «Какой гигант?» — скажет он сейчас. Или: «Ну, если тебя пугают такие пустяки…»

Он говорит:

— Довольно высоко, я бы сказал. Точно, очень высоко.

— Тогда скажи… — Это значит самому напрашиваться на неприятности, но я пьян. — С тобой случались вещи пострашнее?

— Ну, тут много случаев, которые могут поспорить между собой. Высадка в бухте Сан-Карлос была довольно опасна. Случай, когда боевой вертолет появился над гребнем горы в Афганистане — тоже никогда не забуду. Ну, еще Либерия. Там все время страшно.

— Вот как, — говорю я, тайно приходя в ярость из-за того, что Либерия — такое непревзойденно паршивое место.

— Теперь что касается сегодняшнего утра, — прибавляет он. — Знать заранее было трудно. Могло получиться так, как оно случилось. А могло обернуться скверно. Для гражданских конфликтов это характерно. В некотором смысле они гораздо опаснее обычной войны, где хотя бы знаешь, как правило, где хорошие парни, а где плохие и где между ними линия фронта. Так что — да. Я думаю, нам повезло сегодня утром.