Гуманный выстрел в голову - Коллектив авторов. Составитель С. Лукьяненко

Ульрих, сидящий на передке телеги, подтянув к груди худые ноги в трепаных, видавших виды штанах, витийствовал. Глаза его словно освещались изнутри незримым огнем, руки с растопыренными пальцами то и дело взлетали, разметывая штопаные полы камзола. Мартин же, разморенный клонящимся к закату солнышком, лишь кивал да поддакивал, стараясь попадать в такт рассказу. Сам он, впрочем, считал такое «обхаживание простецов», к коему был столь скор его спутник, делом довольно суетным и небезопасным. Слава ученика при магистре-демоноборце, конечно, могла оказаться кстати и дать кров и хлеб, но раза три за то время, как Мартин держался Ульриха, на них спускали собак, а порой и гнали с дрекольем до самой межи селений.

«Псы и свиньи, — пыхтел тогда Ульрих, гневливо раздувая ноздри, да почесывая намятые бока. — Мы витийствуем ради услады их нищемерзкого слуха и что получаем взамен? Тумаки да шишки? О, сколь хотелось бы мне видеть, как взрастает поросль мудрости на сих полях, но, боюсь, что забиты они лишь тернием да волчцами…» Мартин же полагал подобные слова излишними, поскольку добрый товарищ его отчаянно мешал в рассказах простецам правду с вымыслом, причем первой бывала едва ли десятая часть относительно второго. Чего ж дивного, что, когда обман вскрывался, спинам и бокам приходилось отвечать за язык? Только лишь и того, что Мартин полагал несправедливым за чужой язык — пусть даже и наилучшего товарища — отвечать своими ребрами.

Нынче, впрочем, никаких признаков надвигающегося неудовольствия и паче злобности, не наблюдалось: угрюмые хуторяне, вёзшие назад, домой, мешки со смолотым зерном — а было их трое: отец и сын, назвавшиеся Гансом и Ганзелем Вай-сенэггерами, да заросший по щекам редким пегим волосом их работник, имени своего не сказавший, — так вот хуторяне те слушали повествование Ульриха как бы с некоторым даже интересом. Лишь мрачный работник, что шел при коняге, время от времени сплевывал в пыль, да ворочал головой, словно не до конца доверяя слышанному.

Все, в общем-то, сбывалось пока по слову самого Ульриха: давеча приметив пылящую по большаку телегу, он прищурился из-под руки и проговорил раздумчиво: «Погляди-ка, друг Мартин, вон едет к нам добрый ужин, а то и сытный завтрак».

Саму историю, что Ульрих рассказывал нынче хуторянам, Мартин успел уж выучить едва ли не на память — благо, повествовалась она отнюдь не впервые. Прикрыв глаза ладонью — солнце уже стало бить кровавыми отблесками поверх туч, в которые опускалось, — Мартин следил за товарищем, что размахивал руками, что твоя птаха крыльями. Тот дошел как раз до места в рассказе, где Вельзевул самолично являет себя из облака тьмы, подступившей к магистру и Ульриху, магистр же, читая экзорцисы и преисполняясь неколебимой верой, гонит Темного прочь купно со всем адским воинством. Впереди в его рассказе оставалось еще всенародное ликование и обед, якобы данный бургомистром и магистратом в честь великого избавления от напасти. Должно сказать, что благоразумие при таких рассказах по сию пору не оставляло Ульриха: всякий раз он называл местом произошедшего городки столь отдаленные, что простецы могли и не слыхать о таковых, но упоминал при том князей, во владениях которых те городки находились. А уж о князьях, конечно, слыхали и в самых что ни на есть медвежьих углах, куда — раз или два — заносила Мартина дорога и фортуна.

Фортуна же сия, надобно сказать, была такова, что последние четыре года Мартин провел в пути: от города к городу, стремясь как постичь наибольшим образом искусства тривиума и квадриума, так и напитаться всласть легким вагантским хлебом. Ульм, Мюнхен, Дрезден, Бреслау, Мец — все встречали его и все провожали прочь… Малым же городам и селениям, сквозь которые несла его школярская доля, и вовсе не было числа. Он учился, а порой и учил других, пел в кабаках и на улицах, пожинал урожаи милостыни, пару раз случалось становиться и комедиантом, а нередко — тащить, что плохо лежало. Вдовы, девицы и жёнки бывали к нему благосклонны, и оттого приходилось порой бежать гнева мужа-рогоносца либо ревнивого родителя, едва успев прикрыть срам и ухватить в охапку вещи.

В последние же месяцы Мартину все чаще вспоминался родной дом в далеком Остенвальде, покинутый тому уж годков как восемь, когда его, двенадцатилетнего, взяли от отчего двора племянники отца, кузены Вольф и Айзенгрим. В Шлезштадте, куда кузены держали тогда путь, и где Мартин провел первые четыре года, он и начал вкушать от щедрот школярства. Донат, вызубренный едва ли не наизусть, и столь же тщательно учитанный Присциан, и Боэций, и опять Донат, и Аристотель… Кузены были суровы к «желторотому», но и опекали — пусть и на свой манер, — не давая мальца в обиду никому, даже своим же вакхантам из землячеств. За это последнее Мартин оставался им благодарен несказанно: уж больно незавидной бывала судьба любого новичка-«желторотого» до той поры, как не входил тот в силу. Впрочем, от тех щедрот «веселого школярства», что выражались в пении на улицах за малые гроши, ссужаемые сердобольными горожанами, а то и в мелком воровстве на рынках да по темным переулкам торговых кварталов, Мартин вкусил не менее, нежели от занятий на лекциях.

Ульрих, меж тем, рассказывал простецам, каков был пир, устроенный магистратом по случаю чудесного избавления от дьявольских козней: глаза его устремлялись вдаль, туда, где как бы высились столы, накрытые всем, что перечислял без устали язык («воловьи вырезки, маринованные, под черничным соусом, пироги с мясом и рыбою, грибами и капустой, каплуны, запеченные с медом и гуси с яблоками, а уж пива да вина…»).

Ганзель Вайсенэггер, идущий по другую сторону от молчаливого работника, судорожно дернул кадыком и огладил пятернею брюхо.

— Достаточно, господин студиозус, — сказал он. — Право слово — достаточно. Еще немного, и я захлебнусь слюною, потому как трапеза, вами описанная, была, похоже, весьма примечательна.

— Примечательна? — воскликнул на то Ульрих. — Вы говорите: «примечательна»? Да будет вам известно, что уже называть ее «трапезой» — грешно если не по смыслу, так по сути. Пир — вот слово, которым должно именовать произошедшее. Одних только перемен блюд там было двенадцать, да по двадцать два именования на каждую. А уж народу потчевалось — немыслимое число. Говорят, гостеприимство магистрата охватило в тот день шесть тысяч восемьсот трех человек, и не только из славного города Зеенштадта, но и изо всех окрестных деревень — ибо от гневливости демонов страдала вся тамошняя округа. А вы говорите: «трапеза»!

— Да, — крякнул Вайсенэггер-старший. — По всему, славное то было действо. А рассказ ваш, господин студиозус, и впрямь будит желание набить брюхо. И вот что я скажу: если вы не откажете нам в помощи по приезду на хутор, — а сами видите, что мешков гружено немало, да и на подворье найдется дело для крепких рук, — то и уснете в эту ночь сытыми и под крышей.

— Мне, право, — произнес Ульрих, потупясь, словно не за тем все это время развлекал простецов своей историей, — будет неловко, ежели мы с товарищем станем злоупотреблять вашим гостеприимством, любезный господин Вайсенэггер.

— Полноте вам, милсдарь студиозус, — замахал руками хуторянин. — Какое уж там «злоупотреблять». Мы, конечно, люди простые, разносолами вас баловать не сможем, но добрая пища — всегда добрая пища. Знаете: как в тарелке густо, так и в доме не пусто.

Он пожевал толстыми губами, что навевали Мартину мысли о жирных домашних колбасах, и добавил раздумчиво, переглянувшись при том с так и не проговорившим ни слова работником:

— Да и, признаться, запал мне на сердце ваш рассказ об господине магистре… как вы изволили его называть?

— Йохан Вагнер, — проговорил Ульрих, пряча в ладони ухмылку.

— Да, именно, о господине магистре Вагнере… Вы ведь, получается, ходили у него в учениках?

И что бы тут Мартину не насторожится? Но, как видно, вечернее солнышко вконец разморило его, а картины сытной крестьянской еды, что вставали уж перед внутренним его взором, и вовсе притупили чувство опасности — как и у самого Ульриха.

— Именно, господин Вайсенэггер, именно, — вел тот. — Не могу сказать, чтобы я усвоил от того обучения слишком многое, но кое-какие кунштюки пригождаются мне нынче не столь уж и редко, как возможно было б ожидать.

Лицо его лучилось самодовольством, хуторянин же вновь переглянулся с работником и отвел темные, что твои маслины, глаза в сторону.

— Впрочем, об том, — сказал, как бы самому себе, — у нас будет возможность поговорить уже на месте, господин студиозус.

Ульрих вытянул ноги и беспечно засмеялся:

— Зовите меня Ульрихом, господин Вайсенэггер. А моего товарища — Мартином.

— Полагаю, друг мой Мартин, что нынешний день наверное нельзя назвать неудачным.

Ульрих сидел, привалясь к бревенчатой стене амбара и блажено жмурился — даже в неверном свете поздних сумерек сие виделось весьма отчетливо.