Пулковский меридиан - Лев Успенский

— Скажите ей, — вдруг взвизгнул он, — что я никому не позволил собой распоряжаться. Вещи! Распаковать! Баба! Дура… — Он приумолк на минуту, потом резко повернулся на своем вращающемся рояльном табурете. — Да что же там делается, Маркович, а? Что слышно-то?

Дмитрий Лепечев слегка пожал плечами, встряхнул простыню.

— Да хорошего-то мало слыхать, Петр Поллонович, — неопределенно сказал он. — Видать, здорово наших на фронте… Мужиков сегодня погнали окопы за парком на горе рыть… И к Нижнему Кузьмину, и к Верхнему, и к Кокколеву, и к Венерязям… В Подгорном квартирьеры, приехавши, написали на дверях, кому какой дом… Видать — войска пригонят… — Он помолчал, подумал, положил подушку. — Дела некрасивые, Петр Поллонович! Фенюшку вон нашу… и вовсе отрезали белые, говорят… Что делать будешь? Война…

— Уйдешь отсюда, из Пулкова? Бежишь? — коротко спросил астроном.

Дмитрий Маркович вздохнул еще раз.

— Нет уж, Петр Поллонович… Куда же? Везде то же… Что ж я — к дочке на Путиловец побегу? К сыну в Кронштадт? Нет уж… Тут живу, тут и помру, коли придется. А потом опять возьмите: ну — придут эти… Разве они понимают, что тут к чему? Да они враз все перепортят… Никуда я не пойду. И Груня тоже.

Петр Гамалей барабанил пальцами по своему чайному и обеденному столику. Он кивал головой. Видимо, ему приятно было это слышать.

— Вот и я никуда не поеду! — крикнул он. — Никуда! К чертям! Никто тут ничего не посмеет тронуть. Белые, белые! Полагаю — сумеют отличить обсерваторию от крепости. И — кто им позволит ее трогать?..

На следующий день, тринадцатого, Валерия Карловна Трейфельд, взбешенная, выбыла из Пулкова в Петроград, на Песочную, к невестке. Старик Гамалей распорядился лошадьми, но так и не вышел из кабинета.

Вовочка в теплой зимней курточке, в зимних калошах, в очках вертелся около экипажей. Госпожа Трейфельд холодно простилась с ним. Ее пролетка и телега сползли с горы и, громыхая по крупному булыжнику, двинулись к Шоссейной.

Здесь перед высокой железнодорожной насыпью толпились рабочие с блестящими лопатами. Черная и бурая мокрая земля ложилась широким полулунным бруствером. Впереди забивали в землю высокие колья. Несколько мотков ржавой колючей проволоки лежали на траве в грязи. А на другой стороне насыпи, на кустистом лугу, подняв вверх серо-зеленые, покрытые брезентом хоботы, уже стояли, глядя в ту сторону, за Пулково, четыре тяжелых орудия на странных колесах с дощечками. Они показались Валерии Карловне огромными и ужасными. Ужаснее даже этих бледных, но оживленных людей, рабочих. Она вздрогнула: кого-то, боже мой, кого поразят снаряды этих стальных чудовищ?

Четырнадцатое число в Пулкове прошло совершенно спокойно. Пятнадцатого утром принесли дедушке даже какие-то заграничные журналы. К удивлению Дмитрия Марковича, Петр Аполлонович, однако, пренебрег ими и вдруг потребовал себе газету, «обыкновенную газету». И было отчего: вчера вечером, выйдя на прогулку за песочные ямы к югу от сада, Петр Гамалей чуть было не провалился в темноте в свежевырытый окоп. Фыркая и бормоча, он прошел вдоль него. Стало вдруг понятно, что дело-то заваривается не на шутку.

Однако в «Петроградской правде» за это число не содержалось еще никаких особо тревожных сведений. Да — Ямбург, Волосово… Но не Пулково же! «Мобилизация питерских рабочих на деникинский фронт»? Так это же на юг, а не сюда! «Прибывают коммунистические части из Смоленска, Брянска, Котласа…» Тем лучше! Словом, газеты успокоили Петра Гамалея. Он снова взялся за свою «Новую Орла».

Вова же целый день колесил по окрестностям. С утра он умчался за ручей, в Большое Пулково, привязался там к партии крестьян, вышедших рыть окоп, в который вчера чуть не ухнул дедушка. Потом он пристал к саперу, разбивавшему сооружение на местности; помогал ему тянуть ленту, забивать колышки, мерить, считать… Вернулся домой уже в сумерках.

Перед тем как войти в дом, он услышал странный гул, побежал к парковой лестнице и остановился над ней в изумлении: все шоссе до самого Питера, обычно такое пустое и безмолвное, было покрыто сплошной массой людей. Ближе к Пулкову медленно двигались три или четыре длинных серых прямоугольника — войска. Дальше были заметны грузовики, полные черными фигурами; потом опять масса рабочих отрядов… Слышался смешанный гул, и сквозь него, как сквозь шум прибоя, просачивалось чуть слышное пение множества мужских голосов.

Кругом быстро темнело. Передние шеренги красноармейцев подходили уже к старому гранитному фонтану, над каменным балдахином которого Вова увидел белый флаг с красным крестом. «Вихри враждебные веют над нами…» — донеслось до Вовочки; по спине у него пробежали легкие мурашки.

А вокруг уже совсем смеркалось. И вот в темноте — и вдоль шоссе, и ближе, на поле за деревней, и на самой дороге — стали зажигаться многочисленные огни, трепещущие языки костров. Загорелись фары грузовиков. И наконец мгновенными вспышками где-то здесь, на горе, за садом, зажглись два прожектора. Страна шла на помощь Красному Питеру.

В тот же миг Вовочка обернулся. Рядом с ним, маленький под своей широкополой шляпой, опершись на палку, стоял дед, Петр Аполлонович. Шмыгая носом, пофыркивая, дед стоял и смотрел вниз, туда, откуда все еще доносилось отдельными волнами пенье: одна часть начинала петь в тот момент, когда другая уже кончала фразу. Вовка схватил деда за руку.

— Дедушка… смотри! — прошептал он.

Астроном Гамалей не шевельнулся. Он смотрел и слушал: «В бой роковой мы вступили с врагами!..» — звенело внизу. Не в первый раз он слышал эти слова, этот напев. Их негромко пел когда-то сын Петя, вот там в саду, сидя на каменном «хаосе», думая, мастеря ножом смешные игрушки для Коли Трейфельда… И если бы он был жив, он… Конечно, конечно — он шел бы теперь там, внизу, вместе с этими.

Астроном Гамалей положил сухую костлявую руку на Вовочкину шапочку. Мальчик, сын его сына, стоит тут, смотрит… Он уже спросил его раз в письме: «А за кого ты, дедушка?» Он спросит через год еще и еще. А за кого он? За кого он в самом деле?

Вова шевельнулся. Петр Аполлонович насупил клочковатые брови.

— Да, да!.. Да, да, — не то сердито, не то смущенно пробормотал он. — Да, идут… Плохи, значит, дела… Ну-ну… ужинать пора. Сыро!.. Простудишься!

Дела действительно оборачивались тревожно. Накануне этого дня Ленин, разгадав замыслы рванувшегося в очередную атаку врата, телеграфировал исполкому Петросовета:

«Ясно, что наступление белых — маневр, чтобы отвлечь наш натиск на юге. Отбейте врага, ударьте на Ямбург и Гдов… Надо успеть их прогнать, чтобы вы могли опять оказывать свою помощь югу».

Не теряя ни минуты времени, он отдал распоряжение о посылке мощных подкреплений Питеру. И в те часы, когда Вова Гамалей с бьющимся сердцем созерцал с Пулковской горы величественный марш первых войсковых колонн, направлявшихся к дрогнувшему фронту, в эти часы во многих городах России уже началось тревожное движение. Пишущие машинки выбивали копии приказов; звонили полевые телефоны частей, селекторные — железнодорожных станций. Инженеры, разбуженные в полночь, срочно подсчитывали пропускную способность узлов и веток; распахивались ворота продовольственных Складов; командиры, молодые и старые, принимались, ворча на надоедного врага, упаковывать поношенные чемоданы; красноармейцы переговаривались друг с другом — «Вот тебе, Афоня, и отдохнули на вольных хлебах!» — собирали немудреные свои солдатские пожитки…

Курсантская бригада в Москве, бригада восемнадцатой дивизии в Котласе, части 21-й стрелковой в Туле, 479-й полк на Северном фронте, восьмой стрелковый в Лодейном Поле — все это зашевелилось, задвигалось, готовое сняться с места и итти по ленинскому приказу на выручку Питеру. Разводили в разных местах пары шесть бронепоездов. Пролетали на новые места звенья самолетов… Ясно: чтобы город на Неве мог опять оказывать свою крепкую рабочую помощь стране, она сама должна была пособить ему во внезапной беде.

Страна знала это. Знали, всем сердцем чувствовали эту неразрывную связь города со страной и ее мужественные сыны, рабочие революционного Петрограда. Астроном Гамалей этого еще не знал.

Ужинали они теперь отлично: вдвоем. Подавала няня Груша. Были картофельные котлеты с грибным соусом и ячменный кофе с козьим молоком. Вовка болтал, рассказывал о своих саперных занятиях. Дед жевал, странно смотря куда-то сквозь него. Иногда он забывал проглотить кусок и останавливался, как окаменевший.

Кофе был уже допит, когда Дмитрий Маркович заглянул в дверь.

— Петр Поллонович… какой-то военный командир…

Гамалей поднял брови.

— Командир? Ко мне? Гм? Проведите в кабинет.

Он отодвинул стакан и встал. Вовочка вслед за ним осторожно проник в кабинет.