Распни Его - Сергей Дмитриевич Позднышев

жертву, если то будет угодно Богу, любя, тоскуя и смертельно томясь духом, он взывал к Богу: «Просвети мои очи и укажи мне путь, по которому я должен идти»…

Триста лет назад, в хмурый, непогожий день, в разоренную, нищую Москву привезли в простом возке юношу, почти мальчика — Михаила Феодоровича Романова и сказали ему: «Царствуй над нами; мы упились довольно Смутой; мы жаждем покоя и порядка; подними нас из бездны падения и освободи гибнущую Русскую землю от чужеземцев, воров и разбойников».

Славься, славься, Святая Русь.

Ныне восходит на русский трон

Наш русский законный Белый-Царь.

Гряди к нам во славе,

Наш царь православный, наш Царь-Государь.

Славься, славься, ликуй, Москва.

Блеском оденься, престольный град.

К тебе светоносцем твой Царь грядет…

Славься, славься, наш русский Царь,

Господом данный нам Царь-Государь…

Да будет бессмертен твой царский род,

Да им благоденствует русский народ…

В. А. Жуковский

Минули столетия. Московия превратилась в величайшую земную империю. Ее озаряли зарницы могущества и славы; ее охранял закон; в ней процветали науки и искусства; она шла гигантскими шагами к материальному благополучию; ее страшились враги; ее погибели добивались многие. Надо было свалить того, кто был живым вдохновением государства, кто являлся ее творческим началом, кто связывал ее народы вместе во имя общего блага и братства, кто был подлинно благочестивейшим Царем. Враги внешние и внутренние объединили усилия; они добились того, к чему страстно и напряженно стремились, не брезгуя никакими средствами… «Распни, распни Его»…

Пятясь задом, генералы вышли от Царя. За дверями вздохнули облегченно. Саввич чувствовал неприятное сосание под ложечкой, легкое дрожание рук и нервный холод. Ему было не по себе; он еще не был в состоянии осмыслить происшедшего и определить степень своей ответственности, но чувство, опережая разум, решительно и властно бросило ему обвинение. Данилов был сух, невозмутимо спокоен и как-то холодно безучастен; к сентиментальным чувствам у него не было расположения. Выражение на лице у Рузского менялось несколько раз. Когда он выходил от Царя, на нем было написано что-то похожее на удивление. Какой-то внутренний душевный процесс или непроизвольные чувствования отражались во взгляде. Как будто человек удивился тому, как просто произошло величайшее событие в жизни России. Потом появилось другое выражение: в полуприкрытых глазах то вспыхивало, то гасло чувство самодовольствия. Может быть, думал: «Я осуществил то, к чему стремились и чего добивались многие на протяжении столетия»… Наконец, третье выражение вспыхнуло, когда он увидел Воейкова. Голова откинулась слегка назад, он посмотрел на дворцового коменданта надменно, высокомерно и с откровенным презрением.

— В каком положении находятся дела в Петрограде? Какие решения вами приняты с Его Величеством для ликвидации бунта? — спросил Воейков, и в голосе его как будто что-то дрогнуло.

Рузский усмехнулся; насмешливо посмотрел в лицо Воейкову; потом взгляд его скользнул дальше, уставился на какую-то деталь царского поезда, и, наконец, покончив с осмотром заинтересовавшей его вещи, он сказал небрежно:

— Я думаю, ваше превосходительство, вот что: для усмирения мятежников и для ликвидации бунта следовало бы давно применить более основательное и испытанное средство, чем те, которые применялись до сих пор. Вы помните, как превосходно и эффективно действовала ваша «кувака» для разгона конной полиции. Вот ее бы сейчас следовало доставить в столицу в должном количестве. Все сразу кончилось бы. И вам польза, и всем весело, и бунту крышка…

Воейков сначала побагровел, потом побледнел, сжал кулаки, но удержался от страсти произвести физическую расправу и, прошептав какое-то короткое слово, что было заметно по движению его губ, круто повернулся и вышел.

В длинных синих вагонах с золотыми императорскими гербами, стоявших вдоль перрона и возбуждавших у толпы, издали наблюдавшей, сложное чувство почтительного, восторженного страха и болезненного любопытства, — шли события огромного напряжения. Их окружала глубокая тайна. Разговоры Государя и Рузского оставались тайной и для лиц царской свиты. На сцене их не было. Трагедия разыгрывалась без их участия. Но сами они томились и, по словам Дубенского, «переживали эти часы напряженно, в глубокой грусти и волнении». Каждый из них поступал в соответствии со своим темпераментом.

Старый Фредерикс был ближе всех к Царю; он кое-что знал из происходящего. Он был потрясен личным горем: толпа сожгла его дом, и старую больную графиню не то арестовали, не то куда-то выгнали. Но недаром он служил верой и правдой трем Императорам. В эти часы он страдал только за Царя. Он долгие часы ходил по коридору вагона, не имея сил от волнения сидеть. Удивительное, незабываемое впечатление производил этот белый как лунь старик, тщательно одетый в мундир с орденами на груди и с портретами трех императоров.

Воейков бодрился, но всем бросалось в глаза, что он подавлен и не может этого скрыть. Оскорбления и насмешки, которые бросал в его адрес хилый и тщедушный Рузский, приводили его в бессильное бешенство.

Опустив голову, понуро ходил взад и вперед князь Василий Долгорукий. На попытки заговорить с ним и обменяться мнениями он заявлял всем, слегка картавя и грассируя слова: «Нужно ли заниматься ненужными разговорами? Разве могут иметь значение наши мнения и суждения? Главное для всех нас одно: каждый должен исполнить свой долг перед Государем до конца. Не нужно преследовать своих личных интересов, а беречь только интересы Его Величества»…

Кирилл Нарышкин держался в стороне, уединенно, был задумчив, почти не участвовал в разговорах и чаще всего молчал. Другим одиночество было нестерпимо. Они сходились вместе, страстно и горячо обсуждали события, судили и рядили о мерах, которые следовало бы принять, и осуждали то прямо, то намеками Алексеева и Рузского. Это были разговоры для души; практического значения они не могли иметь, так как никто их не спрашивал и мнением их не интересовался.

Около трех часов дня многие из свиты собрались в купе у профессора Федорова. Никто ничего толком не знал; чего-то ждали; знали, что вместо Родзянки в Псков едут Гучков и Шульгин; делали вялые догадки о том, зачем они едут; цеплялись за соломинку и, как дети, строили наивные надежды, что кому-то удастся их убедить, уговорить и свести все к хорошему концу. Неожиданно в купе открылась дверь; вошел совсем побелевший в лице Фредерикс. Тихим, ровным голосом, без всякой аффектации, как всегда, он сказал единственную фразу — больше ничего не мог произнести:

— Savez-vous, l’empereur а abdiqué…[13]

Все мгновенно вскочили с мест. Все