Распни Его - Сергей Дмитриевич Позднышев

отдал бы не задумываясь. Может быть, это был единственный человек здесь, единственный верноподданный, который, томясь и страдая, духовно делил с Царем его страшное нравственное одиночество.

Не все спали в эту ночь также и в Могилеве. Ставка, опережая события, уже заготовляла манифест об отречении. Сочинение его было поручено Алексеевым директору политической канцелярии при Верховном главнокомандующем господину Базили.

— Я всю ночь не спал, — сказал он утром, придя в штабную столовую, — составлял манифест об отречении императора Николая II.

— Но ведь это слишком серьезный исторический акт, чтобы его можно было писать одному человеку наспех, — заметили в недоумении некоторые.

— Да, конечно, документ огромной важности и составлялся впервые. Но медлить было нельзя и советоваться было не с кем. Я несколько раз ходил ночью из своей канцелярии к Алексееву, который и установил окончательный текст…

Ни жалости к Царю, ни скорби, ни особенной тревоги не вырвалось у тех штабных господ, которые присутствовали при этом разговоре. Они давно уже были подготовлены к мысли о возможности и даже неизбежности трагического конца. Капля по капле падали на чувства и на сознание слова, отравленные ядом, и постепенно сделали свое дело. Новость выслушали без удивления, без нервных, негодующих восклицаний, почти спокойно и почти равнодушно. Шепотки, сплетни и «достоверные сведения» сожгли в душе «веру и верность». Вместо былых горячих чувств к Царю появилось затуманенное, тепло-прохладное равнодушие. Размотали русские люди богатое наследство. Не так поступил простой русский крестьянин триста лет назад, когда на исходе Смуты вновь избранному царю Михаилу угрожала погибель от руки поляков:

…Ты взойди, моя заря, последняя заря.

Настало время мое.

Господь, меня Ты подкрепи и не оставь…

Смерти не боюсь — умру за царя и Русь…

Так или примерно так, а может быть, в каких-нибудь иных выражениях молился Иван Сусанин, заведя поляков в непроходимые дебри северных лесов. Один, в одиночестве совершил свой подвиг. Знал, что идет на смерть, и не убоялся. Ни с кем не советовался, ни у кого не спрашивал, как ему поступить: сам решил, сердце русское подсказало, любовь к Отечеству, разоряемому и гибнущему, вела его. И когда загорелась заря над лесами, Сусанин пал под ударами польских сабель. «Кровь чистая снег обагрила; она для России спасла Михаила»… Спасла добровольным хотением и безвестной жертвой одного человека.

От Алексеева, от генералов в Ставке и от главнокомандующих фронтами не требовалось личной жертвы. Они могли решать вопрос спокойно, с горячим сердцем и с холодным разумом. Им не угрожала смерть; над их головами не сверкали обнаженные мечи, их не волокли на казнь. Для усмирения столицы было много средств, и одно из них было совсем не кровопролитное: «Отрезать мятежный Петроград от всей России; прекратить снабжение; никого не впускать ни туда, ни обратно; считать зараженным городом, где свирепствует чума»… Так рассуждали люди, менее связанные с петербургскими настроениями, с высокой политикой, с Государственной думой и с революционной демократией.

Стоящий наверху горы должен лучше, дальше и больше видеть, чем пребывающий внизу. Перед ним открыты горизонты — близкие и далекие, ровные и бурно вздыбленные катаклизмами. Это одинаково верно для всех положений, в которых человеку приходится жить, творить, управлять и действовать. Туманы, закрывающие дали для государственного деятеля не есть оправдание. Его глаз должен быть вооружен мудростью, опытом, дальнозоркостью, расчетом и предвидением; нет этих качеств — человек не годится в пастыри стада.

Разговор Родзянко с Рузским, на который некоторые генералы из свиты возлагали столько безосновательных упований (они цеплялись за соломинку в пучине водоворота), не оправдал надежд и ожиданий. В действительности он оказался роковым для последующих событий, дав чувствительное основание людям, стоящим во главе, окончательно потерять голову.

Алексеев и Рузский расценивали Родзянко очень высоко; они видели в нем крупного государственного человека, за которым стоит Дума, общественное мнение (это червивое яблоко с розовато-красной корой) и вся «передовая» демократия; они полагали, что он, как всемогущий Зевс, в силах влиять на события, повелевать ими и направлять их; они думали, что он ведет сейчас государственный корабль в качестве зоркого и твердого капитана. Буря свирепствует, опасность велика, угрожающа, но голос капитана тверд, решителен и смел: «Ни кровопролития, ни ненужных жертв не будет. Я этого не допущу». Заносчивая самонадеянность и надменная гордость речи подкупает, завораживает, обманывает и внушает генералам превратные мысли; точно гвозди вбивает в сознание: «Время упущено, и возврата нет»… Нет выбора — возможно только одно-единственное: отречение. Чтобы умилостивить разъяренную стихию, нужны жертвы; надо Царя, как Иону, бросить в пасть зверю на погибель.

Алексеев поднялся рано после тревожной, беспокойной ночи. Умываясь, он не захотел бриться, что делал обычно каждый день. Вид у него был нездоровый, цвет лица желто-серый, измятый, по высокому лбу с глубокими морщинами синели вздувшиеся жилы; слегка косящие глаза лихорадочно блестели, как у человека с высокой температурой. Болезнь и старость давили на него тяжелым грузом. Напряженные, упорные мысли его блуждали понизу; подняться, как орел на высоту, он не мог. Думал только о том, как уберечь от развала армию, как сохранить ее боеспособность. Слова Родзянки внушали ему надежду. «Надо только принести одну жертву»… Это не так уж страшно, если за этим последует успокоение, нормальное течение жизни и разруха кончится. Какие семена сеяли в столице крамольные силы, которых побаивался Родзянко, он не знал и потому не загадывал вперед, что произрастет во времени. Не видел, куда влечет Россию революционный поток. Доверился слепо, забыв, что на земле, как и на воде, во время грозы вскакивают иногда наполненные воздухом пузыри и… лопаются.

В 8 часов утра Лукомский, елейно-розовый, свежий и внутренне спокойный, принес Алексееву знаменитую ленту ночного разговора. Взор у него был умильный, тихо воздыхающий о непорядках бренного мира сего, как будто говорящий: «Сочувствую, милый; все это на твою голову, ты будешь решать, и ты будешь отвечать; я могу посоветовать, мне это ничего не стоит, но я в стороне»… Алексеев молча принялся за чтение. Старческие руки с коричневыми пятнами слегка дрожали, и лента заметно чертила зигзаги. Несомненно, внутренне он волновался. Прочитав, сказал:

— Я предчувствовал это. Надо было тушить пожар, когда он еще не разгорелся. Родзянко прав. Скажите Данилову, чтобы Рузский немедленно доложил Царю о своем разговоре. Времени терять нельзя; важна каждая минута, и все этикеты должны быть отброшены.

— Присоединяюсь к вашему мнению. По моему глубокому убеждению, выбора действительно нет и отречение должно состояться. Я иду и незамедлительно исполню ваше приказание, — заявил Лукомский и