Двести лет вместе. Часть вторая - Александр Солженицын

Это – недоверчивость от окружающего, коренного народа. А ведь ещё ж и обвинения от своих, от евреев: рост «потребительских и приспособленческих форм поведения», «стремление бежать, избавиться от своего еврейства», доходящее «до национального ренегатства»[1503].

Тем не менее можно сказать, что в XIX в. всё клонилось так, что ассимиляция и возможна, и нужна, и произойдёт, и даже предречена. Но возникший сионизм бросил на проблему совсем новое освещение. До появления сионизма «мучительная раздвоенность… была свойственна всему еврейству»[1504], раздвоенность между религиозной традицией – и окружающим внешним миром.

В начале XX века Жаботинский писал: «Когда еврей воспринимает чужую культуру… нельзя полагаться на глубину и прочность этого превращения. Ассимилированный еврей не выдерживает первого натиска, отдаёт «воспринятую» культуру без всякого сопротивления, как только убедится, что её господство прошло… он не может служить опорою для этой культуры». И приводит яркий пример: как в онемеченной Австро-Венгрии – по мере роста чешской, венгерской, польской культур – онемеченные евреи переделывались под новорастущее. Тут «дело в каких-то объективных моментах, которые создают действительную, кровную связь между человеком и его культурой, рождённой его предками»[1505]. И, конечно же, наблюдение – верное; хотя «объективные моменты» – суховато сказано. (Жаботинский не только резко выступал против ассимиляции, он высказывал настойчивое предостережение евреям, чтоб они не кинулись делать русскую политику, литературу и искусство: что через годы – русские неизбежно отмахнутся от этих услуг[1506].)

Нестойкость ассимиляции мы видим на многих примерах – как массовых, так и индивидуальных, как в Европе, так и в России, и прежде, и до самого последнего времени.

Казалось бы: Бенджамин Дизраэли, сын религиозно-индифферентного отца, в отрочестве крещённый, и не просто вжившийся в английскую жизнь, но ставший символом Британской империи, – а о чём же он мечтает на досуге, отдаваясь страсти писать романы? – об исключительных заслугах и мессианстве еврейства, с горячей любовью к Палестине и мечтами о восстановлении израильского отечества[1507].

А Гершензон? Видный историк русской культуры, пушкинист, даже бранили его за «славянофильство», – а вот, пишет к концу жизни: «С детства приобщённый к европейской культуре, я глубоко впитал в себя её дух… и люблю искренно многое в ней… Но в глубине сознания я живу иначе. Уже много лет настойчиво и неумолчно звучит мне оттуда тайный голос: не то, не то! Какая-то другая воля во мне с тоской отвращается от культуры, от всего, что делается и говорится вокруг… Я живу, подобно чужеземцу, освоившемуся в чужой стране; любим туземцами и сам их люблю, ревностно тружусь для их блага… но и знаю себя чужим, тайно грущу о полях моей родины»[1508].

Как раз после этого признания Гершензона уместно напомнить соображение, которого уже от первых страниц требует эта глава: что в «ассимиляции», очевидно, следует различать ассимиляцию гражданско-бытовую, когда ассимилированный полноценно входит в самый поток жизни и интересов туземного народа (в этом смысле, вероятно, подавляющее большинство евреев России, Европы и Америки назвали бы себя сегодня ассимилированными), ассимиляцию культурную и – безостаточную ассимиляцию в глубинах духа, которая осуществляется значительно реже, но бывает и она. Третий случай – более сложный и не вытекает из первых двух. (Так «Переписка из двух углов» Вячеслава Иванова и М. О. Гершензона, эта «маленькая книжка огромной важности», являет, по мнению критика, «доказательства неполноты духовной ассимиляции еврея, даже в случае его очевидной культурной ассимиляции»[1509].)

Вот – революционер в молодости, а после революции «обращённый» эмигрант, восхищается, как чудом: что русские евреи и в новых странах эмиграции проявили «огромный запас национальной энергии» и строили «свою самобытную еврейскую культуру». Даже в Лондоне: свои школы на идише, свои общественные организации, своя прочная экономическая база; не слились с английской жизнью, а лишь приспособились к её требованиям – и подкрепили собой исконно-английских евреев. (У которых – и свой Британский Совет евреев, и понятие «еврейской общины Великобритании», – это в Англии, где ассимиляцию считают чуть ли не завершённой.) И – то же наблюдает он во Франции. И уж особенно «изумительный подвиг» – в Соединённых Штатах[1510].

Ещё же – неизменная, надёжная, безотказная еврейская взаимоподдержка – замечательная способность, сохраняющая еврейский народ. Но от неё-то – уж тем более нестойкость ассимиляции.

Не только с укреплением сионизма, но от самого хода XX века еврейство получало импульсы отшатнуться от ассимиляции.

Убеждённый сионист Макс Брод писал в 1939, в самый канун Второй Мировой войны: «В дни куда менее развитой государственности XIX века ещё можно было выдвигать теорию ассимиляции», но «эта теория потеряла всякий смысл в эпоху, когда народы всё твёрже сплачиваются»; «нас, евреев, неминуемо раздавят народы, воспылавшие воинственным духом национализма, если мы сами не подумаем о себе и не отступим заблаговременно»[1511].

Весьма сурово высказался Мартин Бубер (1941): «До сих пор нашего существования хватало лишь на то, чтобы сотрясать троны идолов, но не на то, чтобы воздвигать трон Господень. Именно в силу этого наше существование среди народов столь таинственно. Мы претендуем на то, чтобы научить абсолюту, но в действительности мы лишь говорим «нет» другим народам, или, пожалуй, мы сами являем собою такое отрицание и ничего больше. Вот почему мы стали кошмаром наций»[1512].

А дальше – через еврейскую историю прошли две глубокие борозды: Катастрофа – и вслед за ней создание Израиля. И они бросили ещё новый, резчайший свет – на проблему ассимиляции.

Выводы для еврейства всего мира от создания государства Израиль тогда же продумал и отчётливо сформулировал Артур Кестлер в своей книге «Обетование и претворение: Палестина 1917-49» и статье «Иуда на перепутье».

В молодости ревностный сионист, в 1926 уехавший из Вены в палестинский кибуц, затем несколько лет в Иерусалиме журналист, ведущий постоянную колонку на иврите в газете Жаботинского, и корреспондент ряда немецких газет, он теперь писал: «Если исключить из еврейской религии мистическую тоску о возвращении на Землю Обетованную, то исчезнет сама основа и суть этой религии». И вот «подавляющая часть еврейских молитв, ритуалов и символов потеряли смысл со дня восстановления еврейского государства… Бог Израиля выполнил договор, вернул землю Ханаан семени Авраамову… Если же [верующий еврей] отказывается выполнить предписание вернуться в страну предков, то он нарушает договор и… предаёт себя анафеме и исключению из рядов еврейства». А для категории евреев, «нечётких» в религии, – непонятно, зачем нести жертвы для сохранения «еврейских ценностей», не вписанных в религиозную доктрину. «Религия теряет всякий смысл, если вы продолжаете молиться о возвращении в Сион даже тогда, когда вы твёрдо решили туда не ехать». – Да, выбор – болезненный, но «выбор должен быть сделан немедленно, и это – ради следующего поколения… Хочу ли я переехать в Израиль? Если же не хочу, то какое же я имею право называть себя и впредь евреем и наложить этим на своих детей клеймо обособленности?»; «весь мир будет искренне приветствовать ассимиляцию евреев», и, поколения с третьего, «еврейский вопрос постепенно исчезнет»[1513].

Лондонская еврейская газета (Jewish Chronicle) возражает Кестлеру: а может быть, «для еврея диаспоры гораздо лучше, гораздо разумнее и достойнее продолжать жить, как и до этого, но в то же время помогать строить государство Израиль?» – Кестлер непреклонен: то есть «они хотят одновременно и сохранить пирог целым и полакомиться им. Это – гибельный путь»[1514].

Но, возражает ему газета, ведь все предыдущие попытки ассимиляции всегда кончались неудачей; отчего же теперь будет по-иному? – А потому что «все попытки ассимилироваться, предпринятые до сих пор, были половинчаты, основанные на неверной предпосылке, будто евреи смогут стать полноценными сыновьями народа-хозяина, сохраняя в то же время свою религию и оставаясь «избранным народом». Однако «этническая ассимиляция невозможна при сохранении иудейской веры; иудейская, же вера рушится при этнической ассимиляции. Еврейская религия увековечивает национальную обособленность – и от этого факта никуда не денешься». – Итак: «до возрождения Израиля отречение от еврейства было равносильно отказу в солидарности гонимым и могло рассматриваться как трусливая капитуляция». Но «теперь речь идёт не о капитуляции, а о свободном выборе»[1515].