Старость аксолотля - Дукай Яцек

В конце четвертого дня похода – хотя «день» в тот момент не означал даже цикла «активность/сон», ибо я расстался с часами Берлина, «Геринга», Клина и Мрака навсегда; когда отсутствуют периодические изменения в окружающей среде, организм вскоре забывает о священных законах, усталость чертит границы дня и ночи – поэтому условным вечером четвертого дня похода через Ад я увидел прибитый к дендрофунгусу полутораметровым копьем с каменным наконечником, обгрызенный до желтых костей труп демона. Только черные лоскуты сгнившей кожи и узлы сухожилий свисали с изогнутого влево скелета. И серые перепонки его могучих крыльев, двойные шатры непрозрачной органической материи, растянутой на длинных тонких костях четвертой пары конечностей. Нижняя пара опирается на широкие копыта, средняя заканчивается трехпалыми ладонями, а из верхней, крепившейся к телу над связками крыльев, торчат тигриные когти с клочьями красной плоти на них. Сам череп демона выглядит совершенно козлиным, даже похожие рога торчат из него. Монстр, вероятно, был в полтора раза выше человека, копье пробило его между первым и вторым позвонками, теперь он криво нависает надо мной, словно подвешенная под куполом музея модель динозавра. Ничего, хотя бы примерно напоминавшего это чудище, не нашлось в базах данных Клина, это существо не укладывалось в рамки каких-либо эволюционных схем, если рассуждать здраво, оно вообще не имело права существовать, своей абсурдной гибридностью напоминало фантазии пьяного демиурга, который слепил новую жизнь из дюжины случайно выбранных частей различных животных. Ибо аз есмь Бог мира сего… Ну так объявись наконец! Тучи насекомых кружили вокруг гигантского трупа спиральными ореолами. Я велел микроцифферехненмашине записать изображение и отвернулся от дендрофунгуса, чтобы двинуться дальше. И тут заметил, что в эти несколько минут восхищения иконой смерти, тлена и всесильной энтропии меня взяли в плен.

Они стояли вокруг меня и грибодерева безмолвным полукругом, серые фигуры во мраке Мрака, тишина между ними, как невидимая нейронная связь; и сжимали в своих пятипалых руках кремневые копья, все направленные наточенным острием в мою сторону, девять, десять, двенадцать; и они пронзали меня насквозь взглядами человеческих глаз с человеческих лиц, а узкие губы обнажали щербатые челюсти, резцы, клыки, коренные зубы, абсолютно человеческие, – третьи же пары конечностей, хрупких трехпалых рук, бесполезно свисали вдоль туловищ, короткие хвосты бились о ягодицы, а серо-пепельная шерсть стояла дыбом над глазницами и расходилась быстрыми волнами по плечам и спинам. Среди них были и самцы, у которых с впалого подбрюшья свисали очень черные пенисы, и самки с четырьмя опавшими сосцами, все до одной беременные. Они стояли неподвижно, и длинные цепкие пальцы их ног ритмично сгибались и выпрямлялись, нервно зарываясь в жирную почву. Их дыхание тихо посвистывало в широких ноздрях.

Я бесшумно пошевелил губами, управляя открытием программы непрерывной записи изображения. Был абсолютно спокоен, страх укрылся где-то далеко за горизонтом. Я полез в карман куртки за фонариком. На это движение кто-то из копьеносцев харкнул и заговорил на ломаном польском языке: – Идзёш снами.

Я пошел.

III

Ее дети обременены одним и тем же пороком: жизнь здесь превалирует над логикой, эстетикой и необходимостью. Каждое создание – как сумма семи существ – чудовища избытка лебеншпирале[210]. Я шел послушно, монстр передо мной, монстр позади меня, остальные мелькали где-то тенями джунглей, я не слышал ни малейшего шороха. Они молчали – в то время как Ад ревел со всех сторон своей обычной какофонией непрекращающейся борьбы сильных против слабых. Я понял, что столь совершенные следопыты могли регулярно подходить ко мне от самого Тора, и я не заметил бы, не услышал бы даже самого неловкого из них; возможно, за мной следили с момента захоронения глейтшвиммера вместе со снаряжением – в таком случае я пропал. В этих рассуждениях я сделал два шага назад: здесь, словно подкожная заноза, было априори заложено, что это слуги Тойфеля, эти уроды, что именно по его приказу они похитили меня и ведут теперь через джунгли в неизвестность. Но разве это предположение не имеет оснований? На каком языке они говорили? На польском. Кто знает польский? Лишь немногие У-менши (и я). А какой еще У-менш гуляет по Аду? Лещинский. То есть все сводится к одному. Действительно, он, он здесь король.

Взгляд на часы: час, два, четыре, семь; я падал с ног. Местность становилась все более топкой, заметно уходя под гору, мы спускались в какие-то низинные болота, дендрофунгусы росли здесь гораздо плотнее, их стволы были тоньше и корявее, ниже свисали кроны. Насколько это было возможно, становилось еще темнее, контрастность ноктостекол высасывала из пейзажа последние кванты света, задержка интерпретации микрозэлверков увеличивалась, что даже мешало ориентироваться в окружающих формах, валуны, опрокинутые грибодеревья, отделенные от сверхорганизмов звериные ветви, огромные водные паутины – внезапно выскакивали на меня всего на расстоянии двух шагов, прежде упакованные в тень в облике мягких облаков, парящего тумана, размытых контуров. Неужели мои проводники справлялись с темнотой намного лучше меня? Их глаза – такие человеческие… Тогда какой орган чувств вел их через всё сгущающуюся чащу Ада? Мы шли и шли, метановые выделения, вырывающиеся из бурлящих под нашими ногами грязевых топей – буэхт, мссспх, шплюх, – образовывали в воздухе миазматическую взвесь, от которой уже через четверть часа у меня кружилась голова, тупая боль разрывала виски, стук отравленной Мраком крови мешал собраться с мыслями, меня начали сбивать с толку отрывочные видения, мерцавшие быстрее микрозэлверков, какие-то лица-не-лица, бледные нечеловеческие обличья, формы интригующие и чудовищные, мелкие огоньки, разбросанные по периферии поля зрения… Они двигаются, танцуют… – Идь, идь. – Я иду, но уже не знаю куда, не чувствую земли под ногами, не слышу джунглей, даже этот неумолимый запах Мрака отступил от меня на время тишины. Голубой омут сомкнулся надо мной.

Вращение вихря холодного воздуха вывело меня из теплой колыбели бессознательного состояния. Холод твердых камней пронизывал одежду, текла приятная дрожь по спине и плечам. Я поперхнулся, что-то заползло мне в горло. В чисто физиологическом рефлексе я сел, согнулся пополам и болезненно закашлял в пространство. Отхаркнул, мне на бедро выпал длинный жук, он еще шевелил дюжиной конечностей. Я стряхнул его, раздавил. По неровному полу из необработанных валунов разбежались несколько менее смелых собратьев насекомообразного гада. Помещение обманчиво напоминало средневековую камеру. Я встал, расправил руки. Два метра на два на два. Нет окон. Но, думаю, это дверь… При полном отсутствии света даже ноктостекла показывали весьма условную картинку – у них, к сожалению, не было инфракрасной опции. А это была все-таки дверь или, по крайней мере, выполнявший ее роль кусок дерева, висевший на оплетке из волокнистых стеблей какой-то травы. От толчка доска отклонилась с легким скрипом. Стало светлее, микрозэльверки стекол ускорились, тени превратились в четко очерченные фигуры. Это был зал, с одной стороны широко открытый в Ад. У стены, напротив каменного крыльца, стоял сколоченный из обломков грибодерева стол, следом я заметил и стул, а в дальнем углу – нечто вроде сенника с двумя скомканными одеялами. На столе лежал лом электроники, рядом металлический поднос с, как я уже догадался, остатками еды. Своего рюкзака я нигде не видел. Хотел подойти к столу, взглянуть на эту разбитую электронику, но ноги подкосились подо мной, пришлось присесть у стены, у меня перехватило дыхание, пот выступил на лбу. Воздух от грязевых брызг был густым, как желе, после нескольких вдохов у человека начиналось головокружение – если это и была резиденция Тойфеля, графа Лещинского, я не понимал, как он может здесь жить. Запах стоял ужасный, я почти физически ощущал давление на пазухи, что-то лезло вверх по ноздрям, эфирные щупальца Мрака. Я сидел так, злясь на себя, из-под опущенных век бессильно разглядывая дрожащие руки, левую ногу в треморе от быстрых спазмов переутомленной бедренной мышцы, – и тут услышал барабаны. Не исключено, что звук шел по воздуху уже некоторое время, но я просто не обращал на него внимания. Однако гул крепчал. В нем отсутствовал какой-либо ритм, хотя разум силой искал мотив. Возможно, он был слишком сложным. Грохот нарастал, да, несомненно, нарастал; и дело было не в ускорении стука, а в увеличении его интенсивности – вскоре он стал совершенно оглушительным. Я поднялся, выглянул наружу. И увидел Ритуал.