Тирмен - Андрей Валентинов

Можно не спешить. Можно не медлить. Можно не бояться.

Можно просто идти.

Хорошо!

Петр Кондратьев шел расстрельным лесом и улыбался. Исчислено, взвешено… Ну и пусть! Лена не права, люди – не электрические лампочки. Воля и свобода заковыристей любой математики. «Я жаждал, как дитя, скорей увидеть пьесу, и ненавидел я мешавшую завесу…» Ну, где там ваша завеса? Поглядим, что за ней!

Завесы не было. С холма, с опушки дубовой рощицы ясно виднелась сцена-поляна и стекляшка-звезда на постаменте-пне. Актер тоже оказался на месте, где положено, вздернут властной рукой на зеленую ветку. Пьеро в белом балахоне с длинными рукавами. На круглой голове – лиловый берет с помпоном. Под глазом – черная слеза, уголок рта горестно изогнут.

Напротив куклы ждал тот, кто пришел на смену.

Тирмен Петр Леонидович Кондратьев замер, чтобы не мешать стрелять своему другу.

Тирмен Даниил Романович Архангельский взял пистолет обеими руками и прицелился.

9

«Я не промахнусь».

…стекляшка-звезда лежала на пне как раз под Пьеро, швыряясь в куклу солнечными зайчиками. Словно желтый кролик-беглец вернулся, на обратном пути превратившись в крысу, и сейчас сидел на пеньке, подпрыгивая, не в силах дождаться, пока добыча сама свалится ему в зубы.

В конце концов, кто сказал, что все цели должны быть одинаковы?

Данька нащупал ритм барабанчиков и усилием воли изгнал его из головы. Отрешился от флейты и волынки. Выровнял дыхание. Палец на спусковом крючке жил сам по себе, подчиняясь даже не взгляду и беззвучной команде – тайным приказам свыше. Такие поступают не пойми откуда, в конверте, с адресом, написанным от руки, и вкладышем, отпечатанным на раздолбанной машинке. А вместо подписи – сжатый кулак с оттопыренным большим пальцем. Поднят этот палец вверх, продлевая счет, или опущен вниз, подводя итог, – неважно. Потому что царство стоит. Даже если на костяшках остальных пальцев синеет татуировка, разгадать которую не способны все мудрецы мира, кроме тебя.

Исчислено.

Мишень надвинулась, вырастая великаном.

Исчислено.

Ствол лег на биссектрису огня.

Взвешено.

Дышите, сказал доктор. А теперь не дышите.

Разделено.

Выстрел перебил шпагат, и кукла упала на пенек, прямо на стекляшку. Данька точно знал, что от него требовалось именно это: шпагат рвется чуть выше смешного помпона, и кукла падает, роняя берет, на гаснущую звезду. Чутье тирмена не обманешь. Все, шестая – есть. Ты сделал свое дело, тирмен. Еще немного, и ты сможешь удалиться без помех.

Дядя Петя не стал задерживаться.

Он всю жизнь приходил вовремя.

Старик шел от холма, со стороны дубовой рощицы, за которой приплясывали от нетерпения барабанчики. Казалось, от оркестра отделился инструмент: высокий, худой, угловатый – и решил опередить товарищей, первым добравшись до коды.

Пешком.

Старик был одет не в больничный халат из байки и не в домашнюю пижаму – легкую, в клеточку. Для последней встречи он выбрал парусиновый костюм, туфли, где вместо шнурков была натянута шляпная резинка, и знаменитую кепку-«аэродром». Таким Данька увидел его при первом знакомстве, в «нулевке», когда прятался там от Жирного с кодлой. Только кулька с семечками недоставало.

На «плюс первом» семечки не полагались.

– Молоток, – сказал дядя Петя, приблизившись. Точно так же, четырнадцать лет назад, он похвалил испуганного мальчишку, который сбил из «воздушки» чудесную мишень: монетку с четверкой царственных букв. – Спасибо. Отстрелялся на высшем уровне.

Данька молчал.

Он не знал, что говорить.

– На, держи.

Вместо жетона Петр Леонидович снял с шеи и протянул тирмену пятачок. Пять раз расстрелянный пятачок, с орлом и короной. Прежде чем взять монету и сломать пополам, Данька сунул левую руку – в правой он до сих пор держал «Беретту» – себе за пазуху, под рубашку. Пальцы обжег зимний холод металла. На его собственной шее, подвешен на тонком шпагате, висел гривенник с дыркой. Старый, еще советский гривенник – но, разумеется, не старше царского пятака.

Забрав у дяди Пети именной пятачок, Данька без труда разломил монету, словно это была домашняя выпечка, вроде маминых «хрустиков».

– Всех благ, – улыбнулся старик, принимая обратно свою половину. Словно прощался до завтра, стоя у запертого на ночь тира. – Удачи, Даниил. Не горюй. Шесть лошадей, как шесть львов, две колесницы с венками… И всегда помни, кто ты есть.

Он лихо подкрутил кончики маршальских усов

– Я помню, – кивнул Данька. – Я – твой друг.

Он стоял и смотрел, как старик уходит прочь. В зелень и жару, в фотографии, прикидывающиеся листьями, в листья, похожие на фотоснимки. В косые лучи солнца меж стволами, в барабанчики, флейту и волынку. Музыка придвинулась близко, вплотную, дяде Пете не понадобилось и трех десятков шагов, чтобы раствориться в опасном ритме, доброжелательном дыхании и тоскливом вое.

Поглотив старика, музыка ускорила шаг.

Музыка шла к последнему человеку, задержавшемуся сверх меры в лесу «плюс первого». Шла растворить или изгнать. «Ты-ли-тут?» – удивлялись барабанчики, обступая со всех сторон. Мы здесь, братец, мы рядом. Если хочешь, дождись, подтверждала флейта, но потом не жалуйся. Мы тебя любим, соглашалась волынка, заполняя лес насморочным гудением и не оставляя места никому, кроме музыки. Тук-тук. Мы идем и любим, и хотим, чтобы ты успел.

Убирайся, тирмен, тирмен!

Пошел вон!

Оставаться было трудно, почти невозможно. Данька держался из последних сил, вцепившись в лес «плюс первого», будто лист в ветку – черенком, зубами, когтями, цепким взглядом снайпера. В висках бил колокол (ты-ли-тут?..). Сердце булькало нотами обморочной мелодии (если хочешь, дождись…). Кости ныли трубами, растущими из мохнатого мешка (мы тебя любим…). «В теменной доле, – шептал в ухо суеверный толстяк-врач, брюзгливо поджимая губы, – расположен центр «схемы тела». Поражение этого центра при инсульте нарушает представление больного о пространственных соотношениях и размерах своего тела. Может появиться ощущение лишней конечности, неузнавание собственных пальцев…»

Может, соглашался Данька, огромный, как лес.

Может, соглашался лес, крохотный, как Данька.

Может, соглашалась лишняя конечность – «Беретта 9000S».

Еще как может.

Ага, говорили собственные пальцы, делаясь чужими и синея татуировкой, от которой рушились царства.

…ах, тирмен, тирмен!..

Тишина оказалась тяжелее музыки. Захлебнулись барабанчики, дыхание оставило флейту, превратив в обычную полую трубку с бессмысленным рядом клапанов. Волынка сдулась, опала, сделавшись похожа на дохлого осьминога. Ветер покинул листву, сполз по стволам в траву и замер. В этой неподъемной, оглушающей тишине кто-то подошел со спины и встал за Данькой.