Безумие толпы - Луиза Пенни

Мы отправились на долгую прогулку, зашли на ланч в паб. Сели в инглноке и заказали плоуменс[127].

Бовуар не все понял, но суть ухватил.

– И вы это помните в таких подробностях?

Колетт повернулась к нему:

– Я не могла бы вам сказать, что я ела на ланч днем раньше или днем позже. Я помню это, поскольку знала, что́ мне предстоит сделать. При мне было письмо, а мы сидели с нашими пинтами пива, болтали; казалось, время самое подходящее, чтобы показать письмо Эбигейл. Все были в беззаботном настроении. Чувствовали себя в своей тарелке. Я уже держала письмо в руке, потом сунула в карман. Слишком много народа собралось. Когда мы уходили, стал накрапывать дождь. Один из типичных холодных и сырых английских дней.

Арман хорошо помнил такие дни со времен учебы в Кембридже и вспоминал их с нежностью. Бывало, сидишь у огня в пабе с пинтой пива, читаешь, а снаружи на землю опускается густой туман…

– Мы вернулись домой, я приготовила чай, принесла поднос в гостиную. Жан-Поль растопил камин, девочки уселись поближе к теплу, чтобы подсушить влажную одежду. Я поняла: пора.

Колетт помолчала, оживляя в памяти далекий день и то, что она собиралась тогда сделать.

Арману были знакомы эти ощущения. Ему показалось, что он снова стоит перед закрытой дверью… Два дюйма дерева отделяют семью от катастрофы.

Он увидел, как поднимается его рука. Сжимается кулак. Перед тем как постучать в дверь и изменить судьбу тех, кто находится в доме, положить конец их прежней жизни. Он, Гамаш, заглядывает в спокойные, вопрошающие глаза. «Мне очень жаль, но я принес вам известие о вашей дочери. Сыне. Муже. Жене. Матери. Отце».

– Я взяла письмо, – сказала Колетт, – и дала ей.

– И какой была ее реакция, когда она прочла? – спросил Жан Ги.

– Я, конечно, наблюдала за ней, – ответила Колетт. – По ее лицу я могла точно определить, до какого места в письме она дошла. Когда Эбигейл прочитала те строки, где он пишет об убийстве Марии, она положила письмо на колени, смяла его и у нее вырвался странный звук. Будто из легких вышел весь воздух.

– Она сказала что-нибудь? – тихо спросил Жан Ги.

– Она прошептала: «Боже мой. Папочка, неужели ты сделал это?» – Колетт покачала головой. – Я тысячу раз спрашивала себя, правильно ли я поступила, показав ей письмо. Казалось, что это… – Она замолчала в поисках нужного слова.

«Жестоко?» – подумал Жан Ги.

«Немилосердно?» – подумала Изабель.

– Неоправданно? – предложил Арман, когда пауза затянулась.

Она посмотрела на него:

– Да. Именно. Я не могла понять, зачем ему было нужно, чтобы она знала об этом. Но зачем-то понадобилось. И с какой стати мне задавать ему вопросы? Он назначил меня исполнителем своей воли. У Пола были свои резоны, и он знал свою дочь лучше, чем я.

– А Дебби? – спросил Арман. – Жан-Поль сказал, что она реагировала даже сильнее, когда прочла письмо.

– Да. – Роберж наморщила лоб, пытаясь вспомнить подробности. – Только она не читала его.

– Pardon?

– Она потянулась к письму, но Эбигейл сделала так… – Колетт изобразила, как Эбби отворачивается, прижимая что-то к груди.

– Откуда же она узнала, что там написано? – спросила Изабель.

– Эбигейл сказала ей.

– Вы хотите сказать – прочла ей? – проговорил Арман.

Это было важно, а точнее – жизненно важно.

– Нет, она передала содержание своими словами.

– Близко к оригиналу? – спросила Изабель.

– Oui. Дебби начала плакать. Эбигейл же слезинки не уронила. По крайней мере, я ничего такого не видела. Я думаю, она была слишком потрясена.

– У вас была возможность наедине поговорить с Эбигейл о письме? – спросил Арман.

– Да. Я сказала ей, что ее отец любил обеих дочерей. И что таким был его выбор, он принял такое решение. Она же ни в чем не виновата.

– И вы сохранили письмо, – произнес Арман.

– Я спросила у Эбби, хочет ли она сохранить это письмо у себя, но она отказалась. Так что письмо все это время хранилось у меня.

– Насколько вам известно, Дебби никогда не читала его своими глазами.

– Верно. А что?

– Пол Робинсон сделал копию этого письма. И я вот думаю, где бы она могла быть.

Теперь Колетт улыбнулась и кивнула:

– Да, могу себе представить, что он сделал это. Я бы тоже так поступила.

– И я предполагаю, что вы бы в своем письме выражались яснее.

Улыбка сошла с ее лица, когда она посмотрела на него, а потом на его спутников.

– Вы обратили на это внимание, да? – спросил Гамаш.

– Не сразу. Но несколько лет спустя я перечитала письмо, и меня поразило, что он нигде не сказал прямо, что убил Марию. Практически невозможно прочесть письмо и не прийти к такому выводу. И все же…

– Так почему он не сказал об этом напрямую? – промолвил Арман.

Он вспомнил, как оставлял дома записки, прежде чем возглавить опасную спецоперацию, ведь не исключалось, что для него она может закончиться плачевно. Нацарапанные второпях слова любви… Потом он снимал обручальное кольцо, опускал его в конверт, запечатывал вместе с запиской и убирал в ящик стола.

На всякий случай.

В тех нескольких фразах не допускалось никаких двусмысленностей. И в предсмертном письме Пола Робинсона двусмысленность тоже представлялась неуместной. Ведь у того-то было время, чтобы все продумать. И даже не дни, а годы. Он мог взвесить каждое слово.

Арман Гамаш был уверен, что Робинсон и в самом деле покончил с собой. И он ни на секунду не сомневался, что Робинсон своей рукой написал предсмертное письмо. Но о чем говорило его послание?

И кому?

Колетт Роберж? Эбигейл?

– Что он пытался сказать, Колетт? Я думаю, вы знаете.

– Я уже говорила: наверняка мне известно лишь то, что Пол Робинсон любил своих детей. Все, что он делал, он делал ради них.

– Включая суицид? – спросил Жан Ги. – Как он мог совершить самоубийство ради своей единственной оставшейся дочери? Она осталась одна, а потом узнала, что в случившемся отчасти есть и ее вина?

Колетт пожала плечами. Не пренебрежительно, а чтобы показать, что у нее нет ответа.

– Как в эту схему вписывается Дебби Шнайдер? – обратился Арман к Роберж. Та не ответила, но он поднажал: – Марию убил Пол Робинсон?

– Он утверждает, что да.

– Нет, вы не правы, – возразил Арман. – Мы сейчас перечитали его письмо. Будучи педантичным человеком, он в последнем своем послании грешит поразительными, вопиющими неточностями. И все же я думаю, что оно было понятно. Кое-кому.

– Когда вы узнаете, кто этот человек, Арман, сообщите мне.

– Оставим это без комментариев, мадам почетный ректор, потому