Дамасские ворота - Роберт Стоун

Боб показал, как делается бомба из гелигнита, батареи кислотных аккумуляторов и телефонного провода. Она с другими адептами помогала ему — или, по крайней мере, наблюдала за процессом, — и каким-то образом они не отправились на тот свет, в отличие от товарищей из Гринвич-Виллидж несколько лет назад.

Эта бомба была такая же. Таймером служил будильник, который показывал неверное время.

— Кто делал устройство? — спросила Сония Фотерингила.

— Не имеет значения, — ответил Циммер.

— Это статуя Сабазия?

— Верно.

— Так вы решили, что это подходящее место для закладки? Какой-нибудь американский хавер сделал ее? Бывший коп или кто-то в этом роде?

— Какое это теперь имеет значение? — Циммер глянул на таймер в рюкзаке.

Звук экскаваторов стал громче и ближе. В подвале прогремели выстрелы, отдались бесконечным эхом. Что-то стукнуло о каменный пол — возможно, граната со слезоточивым газом.

Циммер взял Сонию за руку и повел навстречу шуму. Фотерингил с «галилем» в руках припал к земле, держа на мушке отряд в большом зале.

— Как насчет минеров? — спросила Сония. — Как насчет солдат, которые идут сюда?

— А как насчет восстановления Храма? — ответил Циммер. — Ни о чем не беспокойся.

Он прокричал что-то на иврите в тоннель. Шум резко прекратился. Циммер прокричал снова.

В следующие несколько секунд помещение наполнилось светом и полицейскими в шлемах. Люди Циммера попятились назад от своего составленного в пирамиду оружия. Затем в потоках света Сония увидела Лестрейда и Лукаса.

— Вот это место, — сказал Лестрейд. — А теперь, ради бога, не повредите статую.

— Назад! — приказали солдаты.

Они оттолкнули Лукаса и Лестрейда в сторону и принялись кричать на Сонию и захваченную банду Циммера.

Лукас увидел в луче света Фотерингила.

— Господи! — проговорил он. — Я вспомнил!

Rillons, rillettes по вкусу схожи,Хоть как их назови — все то же,И, пусть простят во мне бесенка.Они что хрен без поросенка.

— О чем это вы, черт возьми? — удивилась Салли Коннерс.

А Лукас восторженно продолжал:

Хоть вкус неразличим, но сдуруRillettes вкуснее будут в Туре,А вот rillons, скорей, в Блуа.

— Фотерингил! — позвал он. — Ты доволен?

Но тут он и Сония заметили, что Циммер с Фотерингилом скрылись, исчезли, и, сколько она ни обшаривала углы слабым лучом своего фонарика, найти беглецов не удавалось. Прежде чем погасить бесполезную игрушку, она увидела лишь, как футбольный тренер метнулся к оружию.

Один из солдат кинулся наперехват, но не успел. Тренер схватил «узи», направил его в ноги Сабазию и, нырнув вперед, выпустил очередь по рюкзаку.

Вспыхнуло яркое белое пламя, и зал наполнился едким дымом. Все бросились на пол. Вспышка затмила фонари солдат и ослепила всех.

69

Пролежав неведомо сколько времени, Разиэль очнулся на диване Сонии. Он встал и на нетвердых ногах заковылял среди ее фотографий и килимов[458]. Была еще ночь. Заглянув к Де Куффу, он увидел, что комната пуста.

Разиэля шатало. Временами все начинало кружиться на периферии зрения, и он был не совсем уверен, в какой комнате находится. Но в конце концов он достаточно пришел в себя, чтобы убедиться: старик действительно исчез, просто откинул одеяло и ушел. Наверное, направился в Старый город. К купальне Вифезда, истоку его пророчеств. Была ночь бомбы, когда рухнут все их планы.

Разиэль собрался с силами и кое-как добрался до телефонной будки на автобусной остановке близ железнодорожной станции. Достал из кармана жетон и позвонил в таксопарк. Диспетчеру не сказал, куда хочет ехать. Над горой Сион виднелись отсветы пламени, слышалось далекое завывание сирен и звуки выстрелов. Он стоял у будки и смотрел на всполохи. Водители, проезжая мимо, замедляли скорость и с подозрением и страхом оглядывались на него.

За рулем прибывшего такси сидел угрюмый парень лет двадцати, в рубашке из искусственного шелка с распахнутым воротом, демонстрирующим волосатую грудь и разнообразие золотистых цепочек. Он не требовал показать деньги, а когда Разиэль открыл дверцу, чтобы сесть рядом с ним, отпрянул, как от нападения.

Пока они ехали в центр, водитель испуганно смотрел на возбужденные толпы евреев на улицах. Было такое впечатление, что он заблудился в родном городе. Как выяснилось, город был парню неродной: он был из Румынии, причем не еврей.

— Отвезите меня к Львиным воротам, — попросил Разиэль.

Румын многословно отказался. Когда Разиэль понял, что водителя не уговорить, он вышел из такси и пошел в Старый город пешком.

У Яффских ворот обстановка была как будто менее напряженной. Здесь силы безопасности контролировали ситуацию, хотя в других частях Старого города слышались выстрелы, крики и стук падающих газовых гранат.

Идя вдоль армейского оцепления на улице Давида, Разиэль высматривал место, где будет легче пройти. Он интуитивно выбрал горстку неуверенного вида молодых солдат, стоящих возле Муристана[459], показал им свой американский паспорт и позволил обыскать себя. Солдаты разрешили ему пройти в пустынный квартал рыночных кафе.

Он поспешил к купальне; время от времени его обгоняли машины армейских патрулей и джины. Солдаты кричали чтобы он посторонился, не ходил по улицам. Но их внимание было сосредоточено на яростном сражении, кипевшем где-то поблизости.

Он чувствовал присутствие обитателей Христианского квартала, сгрудившихся за крепкими дверями и темными забаррикадированными окнами. Люди были и на крышах. Некоторые кричали ему. Угрозы, предупреждения.

Пройдя до конца Виа Долороза, почти у самых Львиных ворот, он увидел шумно бурлящую толпу палестинцев. Между ней и воротами стояла цепь полицейских и солдат. Разиэль увидел, что оказался в тылу этой толпы.

Перекрывая людской шум, звучал знакомый голос. Это был Адам Де Куфф, обращавшийся к толпе из верхнего квадранта своей внутренней вселенной энергично, бесстрашно, радостно, полностью во власти своей мании. Разиэль, раздвигая плечом ряды изумленных палестинцев, пробрался вперед, пока не увидел самого оратора.

Ворота в купальню и во двор перед церковью Святой Анны были нараспашку. Де Куфф и окружающая его толпа находились внутри. Стоя на бетонной скамье посредине между церковью, построенной крестоносцами, и развалинами храма Сераписа, он обращался к разъяренным палестинцам.

На нем было нечто вроде армейской куртки не по размеру, рукава которой едва закрывали ему локти. Огромные мешковатые армейские же штаны и грязные башмаки с развязанными шнурками, на которые он постоянно наступал, в экстазе двигаясь по скамье, как танцующий медведь. На голове кипа, лоб повязан белым шарфом наподобие чалмы, и кричал он, не жалея горла.

Палестинцы пялились на выступление Де Куффа как на непостижимый балаган. Их было больше сотни, и все — взрослые мужчины. Одни смеялись. Другие порой вопили что-то злое. Некоторые застыли в холодной ярости.

Полицейский, стоящий в цепи солдат, что-то кричал по-арабски в мегафон. Над головой вращались огни вертолета. Угол стен примыкающего медресе и разбитые ворота церковного двора заслоняли от Де Куффа солдат и полицию, стоящую у городских ворот.

Разиэль не оставлял попыток пробиться поближе к старику. Он хотел увести его, пока тот окончательно не испортил все дело, пока чары не рассеялись и удача не отвернулась, пока хоть какая-то благодать, освещавшая их паломничество, не оставила их, а в людях не взыграла ярость и оскорбленное благочестие.

Собственно, благочестие уже готовилось к нападению. Человек в белой чалме хаджи, по сравнению с которой подобие чалмы на Де Куффе могло быть воспринято как насмешка, охваченный гневом, вышел вперед.

— Пусть пропадут обе руки Отца Огня, — завопил хаджи на языке, которого не поняли ни Де Куфф, ни Разиэль, — а сам он пропал![460]

Де Куфф понимал только то, что находится в месте, которое лучше всего знал и любил, где он получил признание, где поклонялись древнему Серапису и располагался Пруд Израильский. Весь этот день он пытался общаться с душами, которые входили и выходили из его сознания. Начал думать, что все его былые представления о душе и разуме ошибочны. Что он ни над чем не властен.

Но там, у фонтана, души в нем были отчетливы и его сердце исполнено радости, и в полноте этой радости у него не было иного выбора, как объявить об этом. Было необходимо донести это до всех и каждого, как бы те ни были обеспокоены или одурачены политикой или иллюзиями отделенности или изгнания, которые отягощают каждого. Он чувствовал себя избранным и охраняемым Богом, готовым быть опорой ковчегу Завета в святейшем из мест. Он говорил метафорами, как говорили в этом городе, хотя, в известном смысле, так могли говорить где угодно.