Моё! - Роберт МакКаммон

Ее трясло. Обогреватель разрывался, она была полна жара, но ее трясло. Бог выглядел точно так, как тогда в Голливуде, когда она видела его совсем близко. От него пахло призрачными ароматами травки и клубничного благовония — как экзотические и забытые духи.

Он запел, сидя на заднем сиденье «чероки», и снег лупил по стеклам, и Мэри Террор стискивала руль.

Она слушала его полустон-полурычание и через некоторое время присоединилась к нему. Они спели вместе «Зажги мой костер», его голос жесткий и вибрирующий, ее — ищущий утраченную мелодию. А когда дошло до слов о том, чтобы поджечь ночь, Мэри увидела ударившие в ветровое стекло красные языки пламени. Нет, не языки пламени: стоп-сигналы. Грузовик. Его водитель давил на тормоза прямо перед ней.

Она вывернула руль вправо и почувствовала, что колеса не слушаются. «Чероки» скользил прямо в хвост трейлерного прицепа. Она придушенно вскрикнула, а Бог продолжал петь, «Чероки» дернулся — колеса вцепились в дорогу. Она выехала на правую обочину и избежала столкновения с грузовиком где-то фута на два. Может быть, она орала — этого она не помнила, но Барабанщик проснулся и пронзительно заплакал.

Мэри поставила машину на ручной тормоз, взяла Барабанщика на руки и прижала к себе. Песня прекратилась. Бога больше не было на заднем сиденье, он ее покинул. Грузовик ехал дальше, а в сотне ярдов впереди мигали синие огни, и в задувающем снегу стояли фигуры. Еще одна авария впереди — две машины, слиплись, как спаривающиеся тараканы.

— Все в порядке, — сказала Мэри, укачивая ребенка. — Все в порядке, тише, тише, тише. — Он не переставал, теперь он орал и икал одновременно. — Тише, тише, — шептала она. Она вся пылала, нога опять разболелась и нервы расходились. Он продолжал плакать, его лицо сморщилось от гнева. — ЗАТКНИСЬ! крикнула Мэри. — ЗАТКНИСЬ, Я СКАЗАЛА! — Она потрясла его, вытряхивая из него весь крик. Его дыхание сорвалось, он стал икать, а рот открылся, но ничего из него не выходило. Мэри пронзила молния страха, она прижала Барабанщика к плечу и хлопнула по спинке. — Дыши! — сказала она. — Дыши! Дыши, черт тебя подери!

Он затрясся, набрал воздуха в легкие, а затем издал жуткий вопль, который говорил, что он больше никому не верит.

— Я люблю тебя, как я тебя люблю! — говорила Мэри, укачивая его и пытаясь успокоить. Что, если бы он прямо сейчас задохнулся до смерти? Что, если бы он не смог дышать и умер бы на месте? Какой толк тащить Джеку детский труп?

— Наша мама деточку любит, нашего хорошего, милого Барабанщика, любит его мама, — напевно мурлыкала Мэри, и через несколько минут злость Барабанщика улеглась, его плач прекратился. — Хороший мальчик. Хороший мальчик Барабанщик.

Она нашла пустышку, которую он выплюнул, и засунула ему опять в рот. Потом положила его в корзиночку, на пол, как следует укутав в аляску, выбралась из джипа и встала в падающем снеге, пытаясь остудить свою лихорадку.

Она отковыляла в сторону, взяла горсть снега и протерла лицо. Воздух был влажен и тяжел, снежинки кружились, падая с небес, темных, как камень. Она стояла, глядя на другие легковушки, фургоны и грузовики, уходящие мимо нее к западу. От холода у Мэри прояснилось в голове и обострились чувства. Можно ехать дальше. Нужно ехать дальше.

Джек ее ждет, и когда они соединятся, жизнь станет мятой и благовониями.

Усевшись за руль, Мэри повторяла снова и снова те же три имени, пока длилась ночь и уходили прочь мили.

«Хадли… Кавано… Уокер… Хадли…»

— Кавано… Уокер, — сказал Бог, вернувшийся на заднее сиденье «чероки». Он приходил и уходил, когда ему вздумается. Для Бога нет цепей. Порой Мэри оглядывалась на него и думала, что он похож на Джека, порой ей казалось, что другого такого лица никогда не было и никогда больше не будет.

— Ты помнишь меня? — спросила она его. — Я однажды тебя видела.

Но он не ответил, и когда она взглянула опять в зеркало заднего вида, сиденье за ней было пустым.

Снег стал гуще, ветер мотал «чероки», как детскую люльку. Местность становилась холмистой — предвестие Вайоминга. Мэри остановилась на бензозаправочной станции возле Кимболла, в двадцати пяти милях к востоку от границы штата Вайоминг, залила бак «чероки», купила упаковку глазированного печенья и черный кофе в пластиковой чашке. Женщина с медными волосами за стойкой сказала ей, что надо уходить с федеральной дороги, что погода станет скоро еще хуже, а улучшение будет только потом, и что в паре миль к северу есть мотель «Холидейинн». Мэри поблагодарила ее за совет, заплатила, сколько с нее причиталось, и уехала.

Она пересекла границу Вайоминга, и земля начала подниматься к Скалистым горам. Сквозь разорванную снегом тьму мелькнули огни Шайенна и исчезли в зеркале заднего вида. Ветер усилился, он пронзительно завывал вокруг «чероки», тряс его, как ребенок трясет погремушку. Дворники проигрывали битву со снегом, передние фары высвечивали конуса вертящейся белизны. Лихорадочный пот поблескивал на лице Мэри, и с заднего сиденья голос Бога подгонял ее вперед. Через сорок миль после Шайенна промелькнул, как белый сон, Ларами, а затем шины «чероки» заскользили, когда восьмидесятая трасса пошла на тяжелый подъем среди горных ущелий.

Еще двадцать миль после Ларами, прямо в зубы ветра, и Мэри внезапно заметила, что с запада не едет ни одна машина. Она была одна на автостраде. Из снежной пелены справа возник брошенный трейлер с мигающими аварийными огнями и занесенной снегом задней стенкой. Подъем шоссе стал круче, мотор «чероки» работал рывками. Мэри чувствовала, как колеса скользят на обледенелых местах, ветер свирепствовал, задувая через горные вершины. Дворники совсем завалило и они пригнулись вниз, ветровое стекло стало белым, как катаракта. Ей приходилось сражаться с рулем, дергающимся из стороны в сторону, когда ветер лупил по машине, она миновала еще два брошенных столкнувшихся автомобиля, съехавших юзом на разделительный газон. Впереди опять замигали желтые аварийные огни, и в следующий момент она разглядела большой мигающий знак, стоявший посреди шоссе: СТОП! ДОРОГА ЗАКРЫТА. Рядом стояла машина дорожного патруля, мигая огнями в сумраке падающих хлопьев. Когда Мэри замедлила ход, два патрульных в толстых пальто стали махать ей красными фонарями, чтобы она остановилась. Она остановилась, опустила стекло, и ворвавшийся холод заледенил ей легкие и в четыре секунды взяв верх над обогревателем. На обоих патрульных были лыжные маски и шапки с ушами и тот, что подошел к ее окну, прокричал:

— Дальше нельзя, мэм! Восьмидесятая закрыта отсюда и до Крестона!

— Я должна проехать! — У нее уже замерзли губы, температура была ниже нуля по Фаренгейту, и снежинки липли к ее бровям.