Екатерина Великая - Кэролли Эриксон

В мае и июне на улицах Петербурга опять запахло порохом. Гром канонады сотрясал стены, из окон посыпались стекла. Флот короля Густава попытался захватить Кронштадт. Доброжелатели советовали Екатерине ради безопасности покинуть Петербург и переехать в Москву. А она в проливной дождь отправилась в Кронштадт, надеясь увидеть великое морское сражение. Конечно, она рассчитывала на победу российского флота. В последнее время государыня страдала сильной близорукостью. Для наблюдения за маневрами кораблей она воспользовалась подзорной трубой, которую приложила к глазу, которым лучше видела. От постоянных разрывов все в ней напряглось.

— С нами Бог! — воскликнула она за ужином, поднимая бокал за здоровье моряков, которые должны были вскоре одержать крупную победу, открыв дорогу к длительному миру.

Мир наступил даже быстрее, чем рассчитывала Екатерина, но договор, подписанный Россией и Швецией в августе 1790 года, не принес императрице долгожданного успокоения. Шведские брандеры[5] и непрестанные обстрелы изрядно ослабили боеспособность Балтийского флота. Пруссия продолжала угрожать, поощряемая Британией. Затянувшаяся турецкая война требовала постоянных денежных расходов и новых призывов крестьян в армию. Это последнее обстоятельство вызывало в народе недовольство и особенно сильно угнетало Екатерину, поскольку в воздухе витал еще дух «французского безумия», и все это вкупе могло привести к бунту.

При наступлении холодов старые недуги императрицы дали о себе знать, подтачивая ее здоровье. Возможно, что она страдала от язвы желудка. Вся пищеварительная система расстроилась настолько, что Екатерина могла употреблять в пищу только кофе, немного вина и черствый хлеб. За несколько дней на такой аскетичной диете императрица сильно похудела, а от ее энергичности не осталось и следа. Большую часть времени Екатерина проводила лежа на большом турецком диване или в постели.

Тяжело переносила она длинную морозную зиму. Чаще, чем раньше, навещали ее приступы слезливого настроения и уныния. Больше, чем когда-либо, мучилась она от нестерпимых болей в спине. Она чувствовала себя брошенной и опустошенной. Зубов, «дитя», отчасти был ей утешением, но единственный мужчина, на кого она могла по-настоящему опереться, Потемкин, находился далеко и подвергал себя опасности. Екатерина признавалась, что испытывала такое ощущение, словно «у нее на сердце лежал камень». Она отчаянно сопротивлялась возрасту, страданиям и потерям и отказывалась принимать лекарства, которые прописывали ей доктора. Облегчения своим мукам она искала в домашних средствах и в благодатном действии тепла.

Когда наконец в феврале 1791 года она узнала, что Потемкин на пути в Петербург, то приободрилась и решила встретить его как героя. Потемкин, как это уже не раз бывало в прошлом, взял бразды правления в свои руки. Он объявил, что в честь императрицы и по случаю ее шести десяти двухлетия дает в Таврическом дворце бал для трех тысяч гостей.

Вечером 23 апреля пышно убранный роскошный особняк Потемкина, построенный в неоклассическом стиле, озарился светом тысяч восковых свечей — ходили слухи, что он скупил в Петербурге все свечи до одной и даже заказал их в Москве. Стены дома украшали яркие шпалеры и обивка, полы были устланы толстыми коврами, глаз радовали произведения искусства. Всех слуг одели в новые ливреи. Кухня ломилась от припасов еды, а винные погреба были полны изысканными напитками. Следы ущерба, нанесенного недавним обстрелом, были устранены, и величественный дом, сверкая чистотой и порядком, предстал в первозданном великолепии.

Во двор съезжались кареты, из которых выходили оживленные гости в костюмах и масках. К крыльцу, сверкая бриллиантами на колесах, подкатила позолоченная императорская карета. Маленькой дородной государыне услужливо помогли выйти. Просто одетая, с уложенными на макушке седыми волосами, с глубокими морщинами на лице, она смотрела на собравшихся выцветшими голубыми глазами, одновременно дружелюбными и настороженными. Она жестом руки пресекла попытку устроить ей церемониальную встречу и медленно пошла в отделанный мрамором вестибюль особняка.

Мужчины перед старой женщиной уважительно склонили головы, а дамы присели в глубоком реверансе. Ей навстречу шагнул затянутый ярко-красным кушаком Потемкин с черной кружевной накидкой на плечах и, поцеловав императрице руку, «повел ее в бальный зал. Заиграл оркестр из трех сотен музыкантов, и Екатерина в сопровождении гостей прошла в другой конец огромного высокого зала, где заняла место на возвышении, откуда смотрела на танцующих.

Ее красивому внуку Александру было в ту пору четырнадцать лет. Он присоединился к парам, которые танцевали кадриль. Высокий, с хорошо сложенной фигурой царевич в своем голубом костюме, усыпанном бриллиантами, выделялся среди танцующих. У него были светлые волосы и красивое, как у девушки, лицо и горделивая осанка. В народе уже давно поговаривали, что Александр, а не Павел сменит царицу на троне. Можно предположить, что на том балу, наблюдая за ловким, грациозным мальчиком, двигавшимся в такт музыке, Екатерина могла обдумывать такой поворот событий.

Танцы закончились, и гости, минуя длинную колоннаду, пошли в другой просторный зал. Он был пуст, если не считать нескольких высоких ваз из каррарского мрамора. За ним открывалось другое невероятно большое помещение, где в изобилии росли деревья и цветущий кустарник. Ничто не напоминало здесь об апрельских заморозках. Теплый влажный воздух был напоен ароматами экзотических цветов, в мраморных фонтанах, сверкая в свете свечей, била вода. В центре этого прелестного зимнего сада была просторная лужайка. На ней возвышалась прозрачная призма, которая преломляла свет, разлагая его на все цвета радуги.

Гости дивились изобретательности хозяина и мастерству слуг. Потемкин сделал то, что казалось невозможным: рядом с тропическим садом он приказал построить пещеру изо льда, так что холодные стены пещеры, мерцая инеем и отражая яркую зелень пышных деревьев и травы, приобрели водянистый бледно-зеленоватый оттенок.

За ужином императрица очаровала всех, с кем успела поболтать. «Ее чрезвычайная любезность ни в коей мере не умаляет ее достоинства, — писал граф Эстергази, который посетил Россию в 1791 году и много часов провел в ее обществе, — и те, кому она дозволила быть с нею в близких отношениях, не осмеливаются заговаривать с ней о делах, если только она первой не начинает эту тему. Беседа с ней чрезвычайно интересна и разнообразна. Говоря о себе или о событиях, связанных с ее царствованием, она проявляет благородную скромность, что тотчас ставит ее выше похвал, которые, возможно, кому-то захочется ей высказать».