Скарамуш. Возвращение Скарамуша - Сабатини Рафаэль

– Признаюсь, несколько удивили.

– Вот как. – Де Бац поднял свой бокал к свету и задумчиво всмотрелся в слабое опаловое мерцание, которое рождал в золотистом напитке свет зимнего солнца. – Вы когда-нибудь размышляли о стремлении к равенству, о его главной движущей силе и истинном значении?

– Никогда. Ведь это химера. Равенство невозможно, его не существует. Люди не рождаются равными. Они рождаются благородными или низкими, умными или глупыми, сильными или слабыми – в зависимости от того, как сочетаются черты тех, кто произвел их на свет. А сочетаются они случайно.

Барон осушил бокал, поставил его на стол и вытер губы носовым платком.

– Это метафизика, а я человек практической складки. Состояние равенства можно постулировать. Оно и было постулировано апостолами другой любопытной химеры – свободы. Идея равенства – это побочный продукт чувства зависти. Поскольку никому не по силам возвысить низшие слои, апостолами равенства неизбежно становятся завистники из низов, которые пытаются низвести до своего уровня вышестоящих. Отсюда следует, что нация, признавшая доктрину равенства, будет низведена до морального, интеллектуального и политического уровня самого убогого ее класса. Вот то, что достижимо на практике. Но такие качества, как ум, благородство, благодетель и сила, нельзя отобрать у их обладателей, бросить в общий котел и поделить на всех, словно похлебку. Единственное, чего можно лишить людей целиком и полностью, – это материальные блага. Ваши революционеры – мошенники, обманывающие невежественные массы химерами свободы, равенства, братства и обещаниями золотого века, который, как им известно, никогда не наступит, – и сами прекрасно это понимают. Они отлично знают, что нет такой власти, которая могла бы поднять со дна всех его обитателей. Единственный возможный способ уравнять всех – это отправить на дно остальную часть нации. Правда, тем, кто обитал там и раньше, легче от этого не станет, зато те, кто сеет в массах ложные идеи, будут процветать. В этом и состоит их истинная цель – стяжать богатство, которое позволит им достичь независимости и праздности, то есть всего того, чему они завидовали. И своей цели они добиваются всеми доступными средствами.

– Неужели сегодня во Франции такое возможно? Неужели те, кто совершил революцию, действительно извлекают из нее выгоду?

– А что вас удивляет? Разве Конвент формировался не из представителей низов, не из полуголодных неудачников-адвокатов вроде Демулена и Дантона, не из нищих журналистов вроде Марата и Эбера, не из монахов-расстриг вроде Шабо? Неужели эти люди, которые сейчас на коне, будут ни с того ни с сего подавлять вдохновившую их зависть или сдерживать алчность, идущую с ней рука об руку? Все они бесчестны и продажны, и если это относится к вожакам, то что говорить об их подручных? – Гасконец усмехнулся. – Сомневаюсь, что в Национальном конвенте есть хотя бы один человек, которого нельзя купить.

Андре-Луи глубоко задумался.

– Вы открываете мне глаза. Подобные мысли как-то не приходили мне в голову, – признался он. – Когда революция только начиналась и я сам в ней участвовал, она была борьбой идеалистов против злоупотреблений, борьбой за равенство возможностей и равенство перед законом, который прежде не признавал за ними никаких прав.

– Почти всех ваших идеалистов смел поток со дна, когда они открыли шлюзы. Осталась жалкая горстка жирондистов. Адвокаты не без способностей, они единственные депутаты Конвента, которые вправе хвастать своими республиканскими добродетелями. Но и они запятнали себя бесчестьем, проголосовав за смертный приговор королю и пойдя против своих же принципов. Только так они могли остаться у власти. О, поверьте, я не совершил никакого чуда, выбравшись из Парижа невредимым. И не понадобится никакого чуда, чтобы снова благополучно вернуться туда.

– Вы возвращаетесь?

– Разумеется. Неужто я стану ржаветь в изгнании, когда на родине столько дел? Пускай мне не посчастливилось спасти короля из-за глупой ревности д’Антрега, который задержал меня в Кобленце, когда мне надлежало мчаться в Париж, но с королевой, я надеюсь, мне повезет больше.

– То есть вы попытаетесь ее спасти?

– Не думаю, что эта задача настолько трудна, что с ней не справятся золото и сталь. – И де Бац беззаботно улыбнулся.

Вино закончилось. Андре-Луи встал. Его темные глаза задумчиво изучали решительное лицо барона.

– Господин де Бац, если вам угодно, можете преуменьшать свои заслуги, но, кажется, вы самый храбрый из людей, которых я знаю.

– Вы мне льстите, господин Моро. Лучше скажите, пользуетесь ли вы доверием регента?

– Я? Конечно же нет.

– Жаль. Вы могли бы убедить его в существовании добродетели, которую во мне усмотрели. Он нынче не слишком высокого мнения о моей персоне. Впрочем, я надеюсь поправить дело. Это мой долг перед самим собой.

В тот день они больше не разговаривали, но на следующий встретились снова. Их как будто тянуло друг к другу. На этот раз больше говорил Андре-Луи, а барон слушал.

– Господин де Бац, я долго размышлял над тем, что вы мне вчера сказали. Если вы точно описали положение дел, то революционная твердыня, как мне представляется, имеет несколько уязвимых мест. Признаюсь, мой интерес вызван личными мотивами. Обычно так и бывает, только люди редко в этом признаются. Я искренен с вами, господин барон. Все мои надежды в жизни связаны с реставрацией монархии, а причин ожидать, что возвращение власти Бурбонам произойдет в результате европейского вмешательства, я не вижу. Если монархия во Франции и будет восстановлена, то лишь в результате внутреннего переворота. А благодаря вашему вчерашнему рассказу я, кажется, понял, как придать ему необходимый импульс.

– О! И как же? – встрепенулся барон.

Андре-Луи ответил не сразу. Он сидел в задумчивом молчании, словно хотел еще раз мысленно убедиться в логичности своих выводов, прежде чем высказать их вслух. Наконец он очнулся, огляделся и обратил взгляд на галерею над гостиной. Собеседники были совершенно одни. В этот час жители Хамма занимались своими делами – лишь под вечер они приходили выпить пива и сыграть в карты, в кости или в триктрак.

Андре-Луи подался к барону через разделявший их узкий желтый стол. Его темные глаза блестели, на выдававшихся скулах проступил румянец.

– Вы назовете мою идею безумной.

– У меня у самого таких полным-полно. Смелее.

– На эту мысль меня натолкнули два ваших вчерашних утверждения. Во-первых, о корыстолюбии и продажности тех, кто сегодня управляет Францией, и, во-вторых, о том, что если бы в стране царил такой хаос, как думают за границей, то огонь революции пожрал бы ее самое за несколько дней.

– Вы сомневаетесь в моих утверждениях?

– Нет, господин барон. Я понимаю, что власть в стране перебрасывали, словно мяч, из рук в руки, покуда она не оказалась в руках последних ничтожеств. Дальше – или, точнее сказать, ниже – перебрасывать некому.

– Вы забыли, что отчасти еще сохраняют власть жирондисты, – медленно произнес де Бац. – Едва ли они соответствуют вашему отзыву.

– Из рассказанного вами можно заключить, что они будут сметены естественным ходом революции.

– Да. Мне это представляется неизбежным.

– Национальный конвент держится у власти благодаря безоговорочному доверию населения, которое убеждено в абсолютной честности депутатов. Прежние правительства пали, когда обнаружилось, что они состоят из продажных карьеристов и грабителей нации. Народ верит, что его собственное нищенское существование было вызвано исключительно этой продажностью и грабительской политикой и что теперь все изменилось. Люди думают, что всех мошенников разоблачили, изгнали, гильотинировали, уничтожили; они верят, что вместо негодяев пришли неподкупные борцы за справедливость, которые скорее вскроют себе вены, чтобы напоить страждущих, чем незаконно присвоят хотя бы лиард из государственной казны.

– Прекрасно сказано и свидетельствует о верном понимании толпы.