Благородный Дом. Роман о Гонконге. - Джеймс Клавелл

Рядом, ожидая высокой чести усадить самого Тайбаня, топтался старший метрдотель Полуденный Пок, которого вызвали, едва стало известно, что Данросса видели у главного входа. Седовласый и величественный, Полуденный Пок управлял своей сменой при помощи бамбуковой плетки.

— Ах, Досточтимый Господин, как приятно, — сказал старик по-кантонски, отвесив почтительный поклон. — Ели ли вы рис сегодня? — Это было традиционное китайское приветствие, что-то вроде «добрый день», «добрый вечер» или «здравствуйте».

— Да, благодарю вас, Старший Брат. — Данросс знал Полуденного Пока чуть ли не всю жизнь. Сколько он себя помнил, Полуденный Пок всегда был главным метрдотелем смены, обслуживающей холл с полудня до шести. И, когда юного Данросса, надувшегося после порки или подзатыльников, посылали сюда с какой-нибудь оказией, не раз случалось, что старик усаживал страдальца за столик в углу, подсовывал пирожное, добродушно гладил по голове и никогда не приносил счет. — Вид у вас процветающий!

— Благодарю вас, тайбань. О, вы, похоже, тоже в добром здравии! Но у вас всего один сын! Как вы считаете, не пора ли вашей уважаемой Главной Жене найти вам вторую жену?

Оба улыбнулись.

— Прошу следовать за мной.

Старик с важным видом повел его к лучшему столику, который как по мановению волшебной палочки появился в самом лучшем, самом просторном месте стараниями четырех энергичных официантов, оттеснивших для этого остальных гостей и их столики. Теперь официанты стояли, сияя улыбками, чуть ли не по стойке «смирно».

— Как обычно, сэр? — спросил сомелье. — У нас есть бутылочка урожая пятьдесят второго года.

— Отлично. — Данросс знал, что это будет французское сухое белое, «ля дусетт», которое ему так нравилось. Он предпочел бы чай, но приличия требовали согласиться на вино. Бутылка уже охлаждалась в ведерке со льдом. — Я жду мистера Бартлетта и мисс Чолок. — Ещё один официант тут же отправился ждать их у лифта.

— Если что-нибудь будет нужно, прошу позвать меня. — Полуденный Пок поклонился и ушел, но каждый официант в холле нервно ощущал его присутствие.

Сев, Данросс заметил Питера и Флер Марлоу, которые пытались угомонить двоих симпатичных, но шумных девчушек четырех и восьми лет, и вздохнул, поблагодарив Бога, что его дочери уже вышли из этого беспокойного возраста. С удовольствием потягивая вино, он увидел, что ему машет рукой старый Вилли Таск. И помахал в ответ.

Подростком Иэн три-четыре раза в неделю приезжал к Таску из Гонконга с деловыми поручениями старого сэра Росса Струана, отца Аластэра, — или, скорее всего, это были поручения от его собственного отца, который много лет управлял зарубежными операциями Благородного Дома. Иногда Таск оказывал Благородному Дому услуги в тех областях, где был докой, — во всем, что имело отношение к вывозу чего угодно из Таиланда, Бирмы или Малайи и отправке куда угодно за небольшой сян ю и стандартные комиссионные в семь с половиной процентов.

— А для чего полпроцента, дядя Таск? — спросил Данросс однажды, глядя снизу вверх на человека, который теперь был ему по плечо.

— Это то, что я называю «деньги на куколок», юный Иэн.

— А что такое «деньги на куколок»?

— Чуть лишку себе на карман, чтобы отдать «куколкам» — дамам, которые тебе нравятся.

— А зачем ты отдаешь деньги дамам?

— Долго рассказывать, паренек.

Данросс усмехнулся про себя. Да, очень долго рассказывать. По этой части наставники у него были разные: и хорошие, и очень хорошие, и плохие. Стараниями Старого Дядюшки Чэнь-чэня радости плоти Данросс впервые познал в четырнадцать лет.

— Ой, вы серьезно, Дядюшка Чэнь-чэнь?

— Да, но не говори об этом никому, иначе твой отец пустит мои кишки на подвязки! Вообще-то, — продолжал славный старик, — он сам должен был это сделать или попросить меня, но ничего. Так вот, ко…

— Но когда я, когда я… Ой, вы уверены? Я имею в виду, сколько… Сколько я должен заплатить и когда, Дядюшка Чэнь-чэнь? Когда? До или… или после… или когда? Вот чего я не знаю.

— Ты ещё много чего не знаешь! Ты ещё не знаешь, когда можно говорить, а когда лучше помолчать! Как мне ответить, если ты тараторишь без умолку? Не целый же день мне этим заниматься.

— Нет, сэр.

— И-и-и. — Старик Чэнь-чэнь расплылся в добродушной улыбке. — И-и-и, ну и счастливчик же ты! Первый раз в «великолепной ложбинке»! Ведь это в первый раз, да? Скажи правду!

— Э-э… ну э-э, ну… э-э, да.

— Хорошо!

Только годы спустя Данросс узнал, что некоторые из самых известных борделей Гонконга и Макао тайно добивались привилегии послужить первому соитию будущего тайбаня, прапраправнука самого Зеленоглазого Дьявола. Оказанная заведению высокая честь — ведь именно его выбрал компрадор Благородного Дома — создавала ему прекрасную репутацию на многие годы, да и для девицы это был большой джосс. «Эссенция первого раза» любого мужчины, даже низкородного, считалась у китайцев чудодейственным эликсиром, столь же ценным и взыскуемым, что и благотворные для омоложения ян пожилого мужчины девственные соки инь.

— Господи боже мой, Дядюшка Чэнь-чэнь! — взорвался он тогда. — Это правда? Вы на самом деле продали меня? Продали меня этому чертову публичному дому? Меня!

— Конечно. — Щурясь на него, старик лишь похихикивал. Прикованный к постели в большом доме семьи Чэнь на вершине холма Струанз-Лукаут, он уже почти ничего не видел, и жить ему оставалось недолго, но довольство и милая невоздержанность не покидали его. — Кто сказал тебе об этом, кто? А, юный Иэн?

Именно Таску, вдовцу, завсегдатаю дансингов, баров и публичных домов Коулуна, бандерша, мама-сан, поведала, как легенду, историю о том, что компрадор «Струанз» выбирает первую наложницу для потомков Зеленоглазого Дьявола — так уж заведено в Благородном Доме.

— Да, старина, — твердил Таск. — Дирк Струан пригрозил сэру Гордону Чэню, отцу старика Чэнь-чэня, что, если выбор окажется неправильным, его дурной глаз наведет порчу на дом Чэнь.

— Ерунда, — ответил тогда Данросс.

А Таск, обидевшись, настаивал, что пересказывает лишь предание, ставшее уже частью гонконгского фольклора.

— Ерунда или нет, Иэн, дружище, на твоем первом «трах-бахе» старый распутник заработал тысячи гонконгских долларов!

И вот Иэн призвал старика к ответу:

— Я считаю, что это, черт побери, просто ужасно, Дядюшка Чэнь-чэнь!

— Но почему? Очень выгодный торг. Тебе это ничего не стоило, но доставило огромное наслаждение. Мне это также ничего не стоило, но принесло двадцать тысяч гонконгских долларов. Публичный дом и сама девушка приобрели превосходную репутацию. Ей это опять-таки ничего не стоило, но она получила на годы вперед огромное количество клиентов, стремящихся тоже испытать нечто особенное, за что её выбрали Номером Первым для тебя!

Данросс знал её под именем Изящная Яшма. В свои двадцать два она была уже профессионалкой с большим опытом, потому что родители продали её в публичный дом, когда ей исполнилось двенадцать. Её заведение называлось «Дом тысячи удовольствий». Изящная Яшма могла быть милой и нежной, когда хотела, и сущим драконом тоже — под настроение. Он был безумно влюблен, их связь продолжалась два лета, когда он приезжал на каникулы из школы-интерната в Англии, — в соответствии с контрактом, заключенным Чэнь-чэнем. Вернувшись на третье лето, Данросс в первый же день поспешил в тот дом, но её уже не было.

До сегодняшнего дня Данросс не мог забыть, в каком смятении тогда пребывал, как пытался найти её. Но девушка исчезла бесследно.

— Что с ней случилось, Дядюшка Чэнь-чэнь? Что на самом деле произошло?

Старик вздохнул, лежа на своей большущей кровати: он уже устал.

— Ей пришла пора уйти. Молодой человек рвется отдать девушке слишком много — слишком много времени, слишком много дум. Ей пришла пора уйти… После неё ты мог уже выбирать сам и должен был думать о доме, а не о ней… О, не старайся скрыть свое желание. Я понимаю, ох как понимаю! Не беспокойся, ей хорошо заплатили, сын мой. У неё нет детей от тебя…

— Где она сейчас?

— Уехала на Тайвань. Я позаботился, чтобы у неё было достаточно денег, чтобы открыть собственное заведение. Именно этим она хотела заняться. И частью контракта был выкуп её на волю. Это обошлось мне то ли в пять, то ли в десять тысяч… Не помню… Прошу извинить, но сейчас я устал. Мне надо немного поспать. Приходи, пожалуйста, завтра, сын мой…

Смакуя вино, Данросс продолжал вспоминать. «Тогда Чэнь-чэнь единственный раз назвал меня „сын мой“. Какой потрясающий старик! Если бы я только мог стать таким добрым и таким мудрым, достойным его».

Чэнь-чэнь умер неделю спустя. Более пышных похорон Гонконг ещё не видел. Под грохот барабанов тысяча наемных плакальщиц провожала усопшего к месту захоронения. Одетым в белое женщинам заплатили за то, чтобы они, идя за гробом, обращали к Небу громкий плач и молили богов смилостивиться над душой этого великого человека и сделать легким её путь к пределам возрождения — или куда там ещё исходит дух умершего. Номинально Чэнь-чэнь был христианином, поэтому на всякий случай отслужили две заупокойные службы — по христианскому обряду и по буддийскому…