Николай Гумилев - Юрий Зобнин

«… Не может быть чуда без веры, а так как нет веры, то нет и чуда, — прозорливо замечал некогда Д. С. Мережковский, — […] Может быть, по вере чудо: вера бесовская — и чудо бесовское» (Мережковский Д. С. В обезьяньих лапах // Мережковский Д. С. В тихом омуте. М., 1991. С. 21–22). Вера в «тысячелетнее царство святых», в «земной рай» — вера, несомненно, бесовская, в этом Гумилев убедился за два года до создания «Памяти». Так кого же мог встретить «угрюмый и упрямый зодчий» «во мгле» революционной России?

Здесь, впрочем, мнения исследователей до сих пор расходятся. «Христа», — все-таки настаивает М. Д. Эльзон (см.: Эльзон М. Д. Комментарии // Гумилев Н. С. Стихотворения и поэмы. Л., 1988. С. 587), указывая на то, что, при всех странностях образа «неведомого путника», присутствие «христологической» символики несомненно: «лев» и «орел» — традиционные эмблемы евангелистов Марка и Иоанна, а «сокрытое лицо» напоминает о явлении воскресшего Спасителя на пути в Эммаус (Лк. 24:13–35). «Заратустру», — предлагает «компромиссный вариант» H.A. Богомолов (см.: Богомолов H.A. Комментарии // Гумилев Н. С. Сочинения: В 3 т. М., 1991. Т. 3. С. 538), упирая на то, что в известном философском романе Ф. Ницше орел является постоянным спутником героя, а «лев появляется в последней главе». «Диавола», — честно признается С. Л. Слободнюк (см.: Слободнюк С. А. Н. С. Гумилев. Проблемы мировоззрения и поэтики. Душанбе, 1992. С. 67–68), резонно замечая, что образы как «льва», так и «орла», имеют столь же глубокие корни в сатанистской символике, как и в христианской.

Последнее предположение кажется самым верным. «Заратустру» приходится отбросить сразу — просто потому, что это «мотив из другой оперы» (да будет прощен нам этот каламбур!): символика из Ницше вряд ли уместна в тексте, ориентированном на воспроизведение христианской эсхатологической образности. «Христос» во время Второго Пришествия не может явиться неузнанным — об этом Он Сам предупреждал учеников во время последней беседы в Иерусалимском Храме, рассказывая о признаках наступления «конца века»: «Тогда, если кто скажет вам: «вот, здесь Христос», или «там», — не верьте. Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных. Вот, Я наперед сказал вам. Итак, если скажут вам: «вот, Он в пустыне», — не выходите; «вот, Он в потайных комнатах», — не верьте; ибо как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого; ибо, где будет труп, там соберутся орлы» (Мф. 24: 23–28).

Явление «лжехриста» у Гумилева, как и подобает, сопровождается «великими знамениями и чудесами»:

И тогда повеет ветер странный —И прольется с неба страшный свет:Это Млечный Путь расцвел нежданноСадом ослепительных планет.

Однако, героя «Памяти» они не прельщают, он «все понимает», и готовая вырваться «осанна!» замирает на устах — ведь если поддаться чарам «лжехриста», то «разве кто поможет, чтоб моя душа не умерла?». Приобретенный духовный опыт помогает Гумилеву, автору «Памяти», преодолеть заблуждения «третьего» героя стихотворения, «мореплавателя, стрелка и воина», превратившегося в годы войны еще и в «угрюмого и упрямого зодчего», строителя «Нового Иерусалима». Хилиазм точно так же сброшен с «души» поэта, как и прежние «душевные кожи» — неустанной покаянной работой, никогда не останавливавшейся в Гумилеве. Поэтому финал «Памяти» смыкается с прологом:

Только змеи сбрасывают кожи,Мы меняем души, не тела.

Священное Предание знает случаи, когда бес, искушавший святых, являлся пред ними в образе «лжехриста». «Однажды, когда преподобный Пахомий Великий пребывал в уединении вне монастырской молвы, предстал ему диавол в великом свете, говоря “Радуйся, Пахомий! Я — Христос, и пришел к тебе, как к другу моему”. Святый, рассуждая сам с собою, помышлял: “Пришествие Христа к человеку бывает соединено с радостью, чуждо страха. В тот час исчезают все помышления человеческие: тогда ум весь вперяется в зрение видимого. Но я, видя этого, представившегося мне, исполняюсь смущения и страха. Это — не Христос, а сатана”. После этого размышления Преподобный с дерзновением сказал явившемуся: “Диавол! Отыди от меня: проклят ты, и видение твое, и коварство лукавых замыслов твоих”. Диавол немедленно исчез, исполнив келию смрада» (Свт. Игнатий Брянчанинов. О прелести. СПб., 1998. С. 49). Схожая история передается свт. Феофаном Затворником: «Бес явился к одному [старцу], и ну кричать: “Христос идет, Христос идет!” Тот сказал ему: “Убирайся, прелесть лукавая! Не пойдет ко мне Христос: ибо я крайне грешен”, — и бес исчез» (Советы святителя Феофана Затворника. Как научиться молиться. М., 1998. С. 59).

«Не пойдет ко мне Христос: ибо я крайне грешен» — вот формула покаянного смирения, помогающая преодолеть хилиастические грезы о «земном рае», прямо ведущие к «звездным» бесовским наваждениям и к смерти души. Именно к этому выводу приходит автор «Памяти». Нельзя мечтать о «земном рае», ожидая пришествия Христа «по щучьему веленью по моему хотенью» — это оборачивается на деле страшным духовным и жизненным падением, поскольку незаметно отвлекает от подлиного христианского «узкого пути» спасения души, от борьбы с самим собой, с «ветхим Адамом», закрывающим дорогу к настоящему Христу, «Адаму Новому». Нужно «быть мудрыми, яко змеи», всеми силами сбрасывать новые и новые слои старых, греховных душевных «кож», не задерживаясь в этой духовной работе ни на мгновенье. Иначе то, что на словах у проповедников «тысячелетнего царства святых» предстает соблазнительнопрекрасным, на деле оборачивается ужасами революционного антихристианского восстания.

Эсхатологические утопии начала XX века в России, даже и воспринятые извне, более связаны с мистической интуицией, нежели с логикой, правовой или богословской, ибо воплощают в себе идею «русского мессианизма», ведущую свое начало от профетических богословских концепций XIV века, со времени падения Константинополя и возвышения Москвы. Русский хилиазм отличается от европейского собственно «апокалипсизмом», напряженным ожиданием в истории внезапного вмешательства в исторический процесс «высших сил», действие которых радикально изменит мир. «Царство справедливости» является здесь результатом не эволюции, а «революции», Армагеддона — последней грандиозной битвы Добра со злом на земле. Так, например, B.C. Соловьев особо выделял среди прочих народов славян, оставляя за ними главную организующую роль в устроении основ духовной жизни грядущего идеального общежития людей (свободной теократии). Если история «Востока», по мнению Соловьева, воплощает «центростремительную» силу, которая подчиняет человечество единому верховному началу и приводит к установлению деспотии, а история «Запада» — силу «центробежную», которая отрицает значение общих начал и дробит человечество на индивидуумы, то славянский мир, и прежде всего Россия, до сих пор не примкнувшие ни к «Востоку», ни к «Западу», призваны осуществить в конце мировой истории «синтез», создав мировую цивилизацию, в которой будет преодолена ограниченность как «Востока», так и «Запада». Будущее человечество станет единым, но таким единством, которое не умаляет свободу и достоинство отдельной личности, ибо «гарантом» этого единства станет «третья», не человеческая и не историческая, а «Божественная сила», являющаяся откровением свыше, сообщенным человечеству через действие «избранного» народа — славян. (Соловьев B.C. Три силы // Соловьев B.C. Сочинения: В 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 30–31).