Демон движения - Стефан Грабинский

хочет останавливать поезд перед станцией, а встает перед ней или за ней» — вот краткое описание, в которое я заключил рассказ коллеги и бережно хранил — на потом.

В течение зимы 1916/17 года меня поглотили различные занятия: профессиональные обязанности, реализация других идей — трехмесячная работа над драмой «Пучина». Но про машиниста я не забывал. Тема терзала, влекла, тревожила. Ее надо было обсудить — с самим собой.

Событие представлялось психологической загадкой. Возник принципиальный вопрос: почему?

Передо мной были результаты таинственных предположений, последствия неизвестных причин. Речь шла о мотивах поведения, о мотивах действий.

В том, что машинист был по-своему прав, что в душе своей он поступал логично, я не сомневаюсь. Нужно было лишь войти в лабиринт сознания безумца, погрузиться без улыбки превосходства «здорового» человека в его запутанные, странно извивающиеся в полумраке внутренние галереи. Экспедиция показалась мне достойной такого труда.

Безумцев иногда отличает их собственная великая печальная правота. Действия и слова сумасбродов иногда производят впечатление застывших символов, под жесткой оболочкой которых бьется жизнь, своеобразная, оригинальная и страшная одновременно. Безумие, как всякая аномалия, — это как бы протуберанец жизни, выброшенный из ее непроницаемых тайных глубин. Пандемониум бытия ревностно скрывает свои секреты, время от времени приоткрывая краешек завесы; в момент его открытия перед напуганным оком клубятся в диком хаосе вихри, разверзаются бездонные пучины или дышит холодом безбрежная, чудовищная пустота. И вновь завеса падает обратно, и все укладывается под ровную гладкую поверхность повседневности. Безумцы — это часто гении чувств или мыслей. Мощная страсть или идеал разрушают хрупкую форму, оставляя грустно-смешную карикатуру.

Отсутствие средств выражения и хрупкость материала для высказывания — вот обычная трагедия миллионов чудаков, оригиналов, сумасбродов, одержимых.

Кто знает, может, то, что сегодня выглядит безумием, через сто, двести или триста лет вдруг окажется наполнено глубочайшим смыслом? Разве выдающийся творец, получив более

- 441 -

солидный и прочный материал, не станет ориентиром для мудрых и сильных? Пути духа странные и неизведанные...

Хотя проблема машиниста пришла извне, она лежала в плоскости моих любимых проблем и вопросов; поэтому я занялся ею, решив ее разгадать.

Возможно, мое решение не имеет ничего общего с реальным положением дел, возможно, мотивы Грота не произошли из того положения, которое я для них приготовил. Но что может зависеть от подобной лотереи? Художественные цели не совпадают с задачами эксперта-психиатра.

Но вернемся к проблеме.

Почему машинист не хотел останавливать поезд перед станцией?

Первый мотив, который пришел мне в голову в момент начала анализа, был мотивом страха. Страх перед станцией.

Может быть, он когда-нибудь в своей жизни был свидетелем катастрофы на станции? Может быть, он получил тяжелую рану, следы которой отразились не только на физическом теле?

Здесь мысль склонялась к решению в клиническом духе — безумие Грота носило бы в таком случае «травматические» черты.

После размышлений я отверг этот мотив, чтобы перейти к обдумыванию концепции станции.

Почему станция?

Своего рода цель, финишная черта, до которой должен добраться поезд.

Так что? Значит, страх перед целью, перед финишем, перед моментом свершения. Вдалеке вырисовывался мощный контур Строителя Сольнеса* на вершине здания с венком и его трагическое падение. Строитель Сольнес — машинист Грот — что? — аналогия? Нет, это явно не тот путь!

Станция — это цель? Бесспорно. Но с понятием станции-цели может быть связан какой-то несчастный случай, который ранил душу на всю жизнь. Итак, психологическая травма по теории Фрейда из «Толкования сновидений».

Хорошо!

На горизонте засветился силуэт любимого брата-солдата и трагический момент захвата форта-цели. Выбор мотива, видимо, произошел под влиянием момента, настроений того

____________

* «Строитель Сольнес» — пьеса Генрика Ибсена.

- 442 -

времени, tempus belli*, и потому я невольно воздал должное герою меча.

Затем смерть и болезнь мозга; психологическая травма на фоне болезненных изменений. Уплата дани клиническому мотиву.

И это все? Или на этом остановиться?

Слишком банально, слишком легко и слишком мелко.

Значит, надо его углубить, поднять на высоту мысли!

Отсюда начала развиваться идеология Грота.

Мотив первый, страх, мотив чисто эмоциональный, заключающий в себе этиологию безумия, стал основой физического отклонения, одной из составляющих его сущности. Она должна была присоединиться к другой и поднять безумца на целый уровень выше. Субстрат постепенно превратился в своеобразный батут для прыжков в высоту, на верхний уровень. Машинист вырос в моих глазах.

Железнодорожная среда, которой я был обязан этой теме, начала заявлять о своих правах. Я почувствовал влияние окружения, в которой решалась судьба моего героя.

Ведь Грот был машинистом, он управлял железным монстром, который ежедневно борется с пространством, пролетает, как ураган, по лентам исчезающих в дали рельсов! Момент сосредоточения... есть!

Грот любил покорять пространство!

Точка! Ура! Проблема решена.

Как это?! А станция? Как связать эту новую тему со станцией?

Довольно просто. Станция будет как раз препятствием для воплощения идеала движения — этой вечной обузой под ногами железнодорожного Пегаса. Стоп! Хорошо! Так что?

Итак, второе чувство — отвращение, связанное со страхом. Страх и отвращение отталкивают Грота от железнодорожных пристаней.

Оставалось установить временное соотношение обоих чувств; какое из них развилось раньше?

Нужно было вернуться в прошлое, в юношеские годы, и там искать источники последующего безумия. Родилась заключительная идея: Грот был свихнувшимся человеком, Люцифером, который рухнул из облаков. Сегодняшний машинист

____________

* Военное время (лат.).

- 443 -

должен был быть аэронавтом, он должен был преодолевать пространство величественным орлиным способом. Его помощником и соавтором станет брат Олесь — тот самый, который за месяц до завершения работы погиб на зубцах форта. Потрясение, вызванное его смертью, будет представлять собой взрыв (declanchement*) безумия, который примет формы, обусловленные идеалами прошлого. Грот и в дальнейшем желает завоевывать пространство, но в миниатюре: он станет машинистом. Великий идеал молодости сокращается до рамок компромисса-карикатуры. А станции — тормоза мысли, полета, будут вечным воспоминанием о произошедших переменах, отвратительным напоминанием об отречении от чего-то, что было великим и возвышенным.

Машинист вырос до символа. Грот, нарушающий правила властей, враг условности — это борец импульса и движения, бессмертного стремления в синюю даль бесконечности. Грот, с усмешкой презрения проезжающий мимо станций, — это вечный пилигрим на дорогах бытия, это безумный путник, опьяненный пространством, одинокий странник, что трудится при сверкании молний и грохоте грома с глазами, вперенными в синеющий там, вдали, на краю света горизонт...

Основные звенья истории сошлись и замкнулись в единое кольцо. Проблема была решена. Оставался вопрос финала.

Изначально мне хотелось закончить на том месте, где обрывался рассказ коллеги: