Там, на войне - Теодор Вульфович

Выбора у них не было. Чтобы выстоять вопреки обстоятельствам и времени, вопреки всему тому, что поставил перед ними враг, следовало в одну ночь, полностью и до конца, каждому отречься от самого себя и стать монолитом, организмом, способным остановить, сотрясти и перемолотить вражеские силы, вдесятеро, в двадцать и тридцать раз превосходящие наши силы. Силы врага, имеющего репутацию непобедимого. И еще следовало полечь самим (безоговорочно!). Как уготовано исстари народу, когда его предводители давали одну промашку за другой и оплошали вконец.

Сейчас воины не винили никого. Не тот был час, да и недосуг.

Было чего таить у каждого солдата, свое собственное, чистое или бранное, просящее или требовательное заклятие, и каждый складывал его по-своему. Если не подсказывало сердце, подсказывал ум, а если и то и другое бастовало, то нутром, потрохом чувствовал солдат: «Вот он наступил, час, и черный кромешный, и звездный; наполз, надвинулся, ударил набатом!» Сложил свою мольбу и Даниил Лозовой.

«…Только бы не зря — не от бомбежки при разгрузке, не от шального осколка на подступах, а в бою. Доведи меня, командир Хромов, до боя! Старший лейтенант Старостин — доведи! Напрягись, сожмись, что хочешь сделай, что хочешь потребуй от меня, что хочешь возьми, но доведи. А то самому мне туда не добраться. Я дороги туда не знаю, а карты у меня нет. Ты доведи, а до него, до врага моего, я и сам доберусь! Аминь!»

И еще одно знал сегодня москвич Даниил с улицы Горького — уж неизвестно почему, но не будь рядом с ним Ивана Татьянникова и его несусветной жены, не сложить бы ему этой заповеди и своего понимания предстоящего лютого боя.

Была своя молитва и у Ивана, и он тоже все время повторял ее про себя, она означала ничуть не меньше, чем Даниилова, только все слова Ивановой молитвы сами сливались в одно слово. И это слово было — МАРИЯ.

Эшелон маршевого пополнения стоял на путях, а рядом на всю его длину вытянулся санитарный поезд с пассажирскими вагонами. Только паровозы у этих составов смотрели в разные стороны. Далеко впереди полыхало нескончаемое сражение и грозно бубнила канонада. Оттуда везли раненых, отвоевавших свое или так и не успевших вступить в бой. Похоже было, что в переполненном санитарном поезде уже мог находиться и Иван Татьянников, но Мария почему-то там его искать не стала.

Впереди глухо бухало и перекатывалось, словно в дальней дали гроза гуляла.

От вагона к вагону санитарного поезда шли женщины-молодки, старухи, матери и жены — не уставая, возле каждой подножки спрашивали своего — подробно, обстоятельно, чтобы не ошибиться и не пропустить.

— Не в вашем ли вагоне вологодские? Василёв Николай, здоровый такой!

— Да откуда ж тут здоровые? Маманя!

— А вот из Лежи, Супостатова нет ли?

— Супостатова вроде нет.

— Как там у вас с астраханскими — Выборнов Аким?..

— Сыночки, нет ли с Лебедяни, из-под Ельни, Васеньки Смирнова?

И так всю бессветную дорогу. Словно их в этих вагонах по областям сортируют, по районам и селам. От вагона к вагону, спрашивают терпеливо, бесслезно. И это в нашей бескрайней воюющей стране ночью искать своего единственного, обритого и уже раненного?! Не придумаешь, не сообразишь, не поверишь… И только она — Мария Татьянникова — шла от паровоза, вдоль вагонов маршевого эшелона, не санитарного, навстречу всем остальным бабам, и так же терпеливо спрашивала, искала своего среди здоровых, не раненых.

Еще до прихода поездов она со вниманием выслушала советы (а там были женщины с опытом первой мировой и гражданской), стараясь не проронить ни словечка. Все советовали искать в санитарном — «среди живых-то и сам найдется». Соглашаясь, кивала, кипяток им носила, но когда к станции почти одновременно подошли два состава, не раздумывая, пошла вдоль того, что направлялся к фронту.

Из растворенных товарных вагонов ей выкрикивали разные шуточки, зазывали, обещали жениха на выбор и разные разности, а она не сердилась, ждала ответа.

— Да будет вам. Еще навоюетесь, — урезонивала она балагуров.

Один хитрющий обманом ухватил Марию за руку и при полной поддержке сотоварищей потащил ее в вагон. Когда их лица оказались совсем близко, она с силой проговорила:

— Да ты!.. Рехнулся, видать?!

Он испугался и отпустил, и Мария не удержалась на ногах, упала на гравий возле вагона. Поднялась, отряхнула подол, поправила заплечную полупустую торбу и все-таки спросила:

— Нет ли Татьянникова Ивана из Курской области?

Ей взамен предложили сразу трех Иванов — махнула рукой и пошла дальше.

Вот так она и нашла его. Иван сидел на корточках в приоткрытых дверях вагона.

— Солдатики, не тут ли Татьянников Иван из…

— Да вот он я, — отозвался Иван, не сразу сообразив что к чему.

— Ну и ладно. Спрыгивай, — без облегчения выдохнула Мария. — Сплошь озорники. Днем парни как парни, а к ночи озоруют.

Иван спрыгнул и не знал, что сказать. Земля под ним плыла. Заговорил шепотом:

— Ты зачем же? Ведь уговор был.

— Дай, думаю, еще разок пригляну. Не к теще едешь на блины. Надо, Ваня.

— Вот, значит, я.

— Вижу, — ответила Мария.

— Ну, как ты?

— А мне что, ты-то как?..

Помолчали.

— Вам на Бородино? Он там перед вечером бонбил, оглашенный.

— Слыхали уже, — проговорил Иван.

— Теперь, сказывают, прямо в сражение. — Мария говорила тише тихого, но Иван и против того еще понизил голос.

— Это ж тайна. Военная. Ты-то откуда знаешь?

— Ясное дело, — в тон ему отвечала Мария, — я никому и не сказываю. Я ж тебе, Ванюша.

— Только ты гляди, с бабами-то полегче.

— Пустяк ли! Только от баб-то и узнала.

Вагонная стенка прогрохотала и раскрылась до упора. Даниил стоял в распахнутом проеме и всматривался в привокзальную тьму. Марии не было видно — так, облако какое-то. Он еле слышал ее голос.

Уже на подъезде к станции, еще до встречи с санитарным, неизвестная ранее дрожь пронизала его насквозь. Он испугался: а вдруг у остальных этой дрожи нет?! Хотел спросить у Ивана, но не решился — стыдно было.

Напрасно он боялся спросить — у каждого в эти первые предфронтовые часы звучала своя собственная, одна-единственная, наверное, для этого самого приготовленная струна, и заглушить ее было делом нелегким. Вся суть была в том — на какой высоте звучала эта струна. Даниил сам скоро догадался: «Чем выше звук, тем хуже, тем труднее с ним управиться; чем звук ниже, тем он тверже и податливее для перевода в настоящее дело». Ему очень захотелось, чтобы Мария вспомнила о нем, попрощалась или сказала какое-нибудь слово. «Ну что за наваждение, — думал он, — сколько среди известных мне людей удивительных девушек, великолепных жен и замечательных матерей, но никому из них, ни за какие блага и посулы не придет в голову искать своего сына, мужа, брата — вот так вот, по всей объятой войной стране, во тьме, в вагонной неразберихе. Искать своего, пусть даже безмерно любимого… Немыслимо! А раз немыслимо — они эту немыслимость творить не станут. А вот эти, укутанные платками, с заплечными торбами, беспаспортные, географии едва ли обученные, идут вдоль составов, спрашивают и не только ищут, но еще и — самое невероятное! — находят! Наваждение какое-то!.. Выходит, никакая это не немыслимость… Мыслимость это! Житейское правило — закон. А без этого — потеря веры в то, что любовь может совершить невозможное. Потеря огромная. Неизбывная.