Там, на войне - Теодор Вульфович

— Да? — как-то растерянно произнесла она и по-прежнему крепко держала его за рукав шинели.

Рослая, немного растрепанная, какая-то чрезмерно выпрямленная, она сейчас казалась старше его, а они были ровесники. Наспех перечисляя, кто куда попал из ребят их класса, она вдруг запнулась на полуслове, глаза стали какие-то обиженные, и произнесла:

— Станка убили, — так они называли Володьку Станкевича, их одноклассника.

— Как убили?.. Уже?! — спросил Даниил, будто для этого нужно много времени.

— И Витю… на строительстве рубежей. Даня…

Она схватила его сильными руками и стала целовать в щеки, в губы, глаза… Как будто от числа ее поцелуев, от их силы зависело что-то жизненно важное.

Вдруг крепко поцеловала Ивана, хотя они и познакомиться не успели. Потом захлопнула приоткрывшуюся дверь комнаты и опять принялась целовать Даньку…

Когда они сбегали по лестнице, Иван заметил:

— Очень замечательная деваха. Ты чего на ней не женился?

— Да мы и не собирались. Просто друзья.

— Не скажи… — возразил Иван как знаток. — Гляди, как она тебя. Словно спасение.

— Да брось ты.

— Без резону девка так целовать не станет.

Сколько Даниил помнил, большинство мужчин и женщин, особенно если они уже были мужем и женой, разговаривали между собой с интонацией ссоры, в лучшем случае, равнодушия. Даже ласковые слова произносились с оттенком неприязни. Это его постоянно оскорбляло или настораживало. Ему казалось, что люди будущего или, может быть, давно прошедшего (так давно, что и забыто полностью) не должны были угнетать друг друга так упорно и так постоянно. Выходило, что еще задолго до классового деления и угнетения (которое у нас превыше клеточного) появилось мужское и женское — две половины единого были поставлены в позы противостояния и противоборства. Две стороны человеческой сущности стали проявлять себя как соперничающие, а в общем-то как захватнические. Одна половина силой присваивала и подавляла другую. Притом непрерывно.

Он считал (не без оснований), что любое преимущество, уж не говоря о господстве одного из начал, извращает и уродует жизнь в целом. Люди до тех пор будут жить в муках, пока не обнаружат взаимного почитания и не установят равновесия в отношениях. Даже, если хотите, удивления и восторга друг перед другом! «Человечество эти качества утратило, — думал он. — Не может быть, чтобы их никогда не было. Или отдельные люди эти качества и теперь сохранили?..» Во всяком случае, Мария и Иван таким равновесием, как ему казалось, обладали.

«Нет. Тут что-то не так. Не так! — его тревожило шершавое и упорное предчувствие. — Все лучшее в человеческом мире, из того, что сохранилось в людях: взаимное расположение, единение, — все, что было непреодолимо притягательно, война, в конечном счете, расшатает до конца, изувечит, сокрушит, убьет». И это было самым тяжелым предощущением.

Вернувшись в роту, Иван Татьянников сразу узнал о том, что на границе лесного лагеря снова появилась Мария и ее забрал комендантский патруль. Дело было нешуточное. Он ссутулился, то ругал ее, то жалел, то приходил в отчаяние, глубоко запустив руки в карманы, тяжело, вперевалку зашагал на поиски Сажина. В маршевых ротах началась погрузка. Переполненные полуторки и «ЗИСы» непрерывно курсировали к станции и обратно.

— Потерпи, Татьянников. Скоро будем все на платформе, там комендатура рядом. Поглядим… — вроде бы спокойно, несмотря на предотъездную кутерьму, увещевал Сажин.

— Да пропадет она там, — мрачно просил Татьянников. — Не ровен час… Ведь тяжелая она.

— Брось панику. Я к Хромову ходил, он звонил из штаба на станцию. Только…

— Что — только?

С того момента, как он узнал, что Мария была здесь, он словно потерял себя — предчувствие неотвратимой беды захватило его и не обещало отпустить.

Глядя прямо в глаза Ивану, Сажин произнес:

— Бомбили станцию перед вечером.

Вроде бы получил ответ Иван и вроде бы нет. Не мог себе представить ее под бомбежкой. Его словно заклинило. Казалось, не сдвинется с места и слова не выговорит, пока Сажин еще чего-нибудь не скажет. И тот сказал:

— Ладно, отправлю тебя на станцию. Дуй к штабной дачке и жди там.

— А командира моего, Лозового, можно? — попросил Татьянников.

Несмотря на то, что вражеские самолеты станцию вчера вечером бомбили, пути были уже расчищены и отремонтированы. Несколько перевернутых вагонов валялись неподалеку от полотна железной дороги, и местные жители разбирали обгоревшие доски. Война войной, а к зиме готовились. Все еще курилась дымком разбитая деревянная постройка. Виднелись боевые позиции зенитчиков. К погрузочной платформе подали разношерстный состав. Большинство вагонов было с боевыми отметинами. Обходчик с масленкой и молотком на длинной ручке простукивал колесные пары и приоткрывал крышки, заглядывал в буксовые камеры — проверял смазку.

Иван, а с ним Даниил сразу кинулись на поиски, но железнодорожный комендант сказал, что никакой Марии Татьянниковой у него не было, и кивнул в сторону стоящего на отшибе старинного краснокаменного строения.

Бежали что было силы.

Дежурный охранник в здание их не пустил и говорить не стал. С противоположной стороны, у черного хода, уборщица выполаскивала тряпки. Они заговорили с ней и попали в точку.

— Его и вправду нету. Отбыли куда-то. А по совести сказать, метается он по всей округе, шпиенов вылавливает. Бродют!.. Я вакуировалась, вакуировалась, как на тот свет, у меня трое в армии — все воюют… Вот меня и выловили, — она указала на дверь строения, — слава те, Господи.

— Да ты, мать, дело скажи: есть здесь жена моя Марья Татьянникова?

— С энтой стороны запрет. Слова сказать нельзя. А ее видала. Как раз пол мыла. Оне как выловили меня, так и говорят: «Отмывай здесь, мать, все чисть, санитарию наводи, не то не от фашиста, от вшей погибель придет». А сам ну нисколько не спит. Ловит!.. Дядечка что надо… Талоны в столовку дал… «Жри, — говорит, — на здоровье». И энтой твоей, за то, что в военной зоне околачивается, кулаком по столу — шарах!.. — и талон в столовку дал. А она, значит, ему: «Виновата — извиняйте». Очень самостоятельная женщина.

— А во время бомбежки вы где были? — решил схитрить Даниил.

— Уж и не помню. Меня от энтой авиации вот так колотит!

— А после бомбежки вы ее не видели? — опять влез Иван.

— Нам это говорить запрещено, — снова уперлась эвакуированная. — Кого куда деют. Смертный запрет!

Машина «эмка»-пикап проехала мимо торцовой части здания и нырнула за угол.

— Сам приехал! — все ж сообщила тетка.