Нюрнбергский эпилог - Аркадий Полторак

Как-то во время допроса Шахт дал волю своим чувствам:

— Гитлера я назвал аморальным человеком, а Геринга я могу рассматривать лишь как аморальную и преступную личность... Он был самым эгоцентричным созданием, какое себе можно только представить. Захват политической власти для него был только средством личного обогащения и личного благосостояния. Успех других вселял в него чувство зависти. Его жадности не было границ. Его страсть к драгоценностям, к золоту и украшениям была уму непостижима. У него не было товарищей. Лишь пока кто-либо был ему полезен, он оставался ему другом, но и то только с виду.

Так сам Шахт помог окончательно выяснить свои отношения с Герингом и при этом невольно еще раз развенчал собственные попытки изобразить свою отставку как оппозицию нацистской политике. Оппозицией здесь и не пахло Это был просто эпизод в борьбе за неограниченную власть над экономикой «третьей империи».

Ну а как же отнеслась к возникшему конфликту между Шахтом и Герингом гитлеровская военщина? Кто-кто, а германские генералы всегда подходили к оценке министров с одним мерилом: который из них лучше и щедрее откликается на нужды вооруженных сил, умеет сделать больше для форсированного развития вермахта?

На сей раз военные круги без колебаний стали на сторону Шахта. Об этом недвусмысленно говорилось в направленном Гитлеру меморандуме военно-экономического штаба от 19 декабря 1936 года:

«В случае войны контроль над военной экономикой в гражданской области может быть осуществлен только тем лицом, которое в мирное время проводило подготовку к войне... Вот почему военно-экономический штаб считает, что подчинение генерального уполномоченного по вопросам военной экономики доктора Шахта премьер-министру генерал-полковнику Герингу противоречило бы этому принципу».

Но даже заступничество Бломберга и других генералов оказалось неспособным сломить «нациста № 2». Схватка между Герингом и Шахтом, каждый из которых претендовал на положение экономического диктатора Германии, закончилась победой Геринга. Шахт был вынужден отступить. А когда кончилась война, и кончилась не так, как этого хотелось и Шахту, и Герингу, то Шахт решил использовать всю эту грызню за власть для того, чтобы представить себя противником войны, противником нацизма.

Как же в действительности повел себя Шахт после своей отставки с постов министра экономики и генерального уполномоченного по военной экономике? По существу, не лучше и не хуже прежнего. Оставаясь президентом Рейхсбанка, он продолжал активно участвовать в подготовке германской экономики к войне. Без рейхсбанка никак нельзя было реализовать программу вооружения Германии, а значит, и осуществить намеченную серию агрессивных войн.

Если бы Шахт хотел как-то проявить перед миром свое отрицательное отношение к гитлеровской политике захватов, то 1937 год являлся для этого наилучшим временем. Германия стояла на пороге аншлюса и Мюнхена. Но в том-то и суть, что Шахт был очень далек от таких поползновений. Это только на суде в Нюрнберге, отвечая на вопросы своего адвоката доктора Дикса, он осмелился заявить, что начал саботировать деятельность нацистского правительства с 1936—1937 годов.

А как все выглядело на деле?

Едва германские войска вступили в Вену, там оказался и доктор Шахт. У каждого свои заботы. Гитлер прилетел, чтобы обрадовать австрийцев сообщением, что они уже не австрийцы и им следует забыть (чем скорее, тем лучше!), что когда-то существовало государство с таким анахроническим названием, как Австрия. Гиммлеру надо было «очищать» Вену от тех ее жителей, которые упрямо продолжали считать себя австрийцами, не прельщаясь званием имперских немцев. А что же стал делать по прибытии в Вену доктор Шахт? Ведь это было уже после его скандала с Германом Герингом, после отставки с поста министра экономики.

Прежде всего Яльмар Шахт поспешил в Австрийский государственный банк, чтобы наложить свою тяжелую руку на наличность австрийской казны. И четыреста миллионов шиллингов золотом перекочевали в Берлин — в сейфы имперского банка.

Да и все дальнейшее поведение доктора Шахта свидетельствовало о чем угодно, только не о его оппозиции к гитлеровскому режиму. Собрав в просторном зале австрийских банковских служащих, он обратился к ним с прочувствованной речью. Конечно, если бы хоть на одну секунду Шахт мог себе представить тогда, что эта его речь будет впоследствии обильно цитироваться обвинителями на специальном судебном процессе, он, несомненно, воздержался бы от тех эмоциональных выражений своей симпатии и верности Гитлеру, которыми она так изобиловала. Но в то время суд ему еще и не мерещился...

Роберт Джексон задает Шахту вопрос: был ли рейхсбанк до 1933 года политическим учреждением? Шахт отвечает отрицательно. Тогда дотошный обвинитель просит подсудимого послушать цитату из его собственной речи в австрийском банке:

— «Рейхсбанк никогда не будет ничем иным, как национал-социалистским учреждением, или я перестану быть его руководителем».

Шахт, вынужденный подтвердить правильность этой цитаты, подумал, как видно, о том, насколько все-таки был прав Морис Перигор Талейран, полагавший, что единственный орган, которым государь должен меньше всего пользоваться, это язык. Совет знаменитого французского дипломата вполне пригоден был бы и для президента имперского банка. Увы, Шахт вспомнил о нем слишком поздно. Он все более и более убеждался в этом по мере того, как обвинитель оглашал новые и новые перлы из его речи. Бог ты мой, чего там только нет! Шахт убеждал австрийских чиновников, что «Адольф Гитлер создал единство воли и мысли немцев». Шахт предупреждал их: «Совершенно невозможно, чтобы хотя бы одно-единственное лицо, которое не всем сердцем за Адольфа Гитлера, смогло в будущем сотрудничать с нами». А в финале он превзошел уже все границы в безудержном славословии Гитлеру:

— Теперь я прошу вас встать, — скомандовал Шахт. — Мы присягаем в нашей преданности великой семье Рейхсбанка, великому германскому обществу. Мы присягаем в верности нашей воспрянувшей, мощной, великой Германской империи. И все эти сердечные чувства мы выражаем в преданности человеку, который осуществил все эти преобразования. Я прошу вас поднять руки и повторять вслед за мной: «Клянусь, что буду преданным и буду повиноваться фюреру Германской империи и германского народа Адольфу Гитлеру и буду выполнять свои обязанности добросовестно и самоотверженно...» Вы приняли эту присягу. Будь проклят тот, кто нарушит ее. Нашему фюреру трижды «Зиг хайль!».

Так доктор Шахт «саботировал» деятельность правительства Гитлера в 1936—1938 годах.

После Австрии настал черед Чехословакии. Шахт и в этот период не остается безучастным созерцателем событий. 29 ноября 1938 года он произносит речь, в которой выражает удовлетворение тем, что Гитлер в Мюнхене сумел использовать в качестве одного из аргументов германские вооруженные силы. А как только представилась возможность, «финансовый чародей» немедленно ограбил и чехословацкий банк.

В Нюрнберге пришлось держать ответ за все это. Скамья подсудимых с большим вниманием наблюдала, как трудно приходится Шахту под напором предъявленных доказательств. Одни ему сочувствовали, другие завидовали, третьи злорадствовали. Не каждый из соседей Шахта мог бы похвастать такими эпизодами из своей биографии, как уход с поста министра или открытый скандал с Герингом. Здесь, на суде, все это представлялось выгодным. Но соседи-то знали, что за «оппозиционными» шагами господина Шахта не было ничего, кроме ожесточенной борьбы за власть, ту самую власть, которой наделил их гитлеровский режим, одинаково милый сердцу и Германа Геринга, и Яльмара Шахта.

Буквально взрыв возмущения вызвало на скамье подсудимых заявление Шахта о том, что если бы он мог, то сам убил бы Гитлера. При этих словах, как я уже писал, произошла мимическая сценка: Герман Геринг, взглянув на Шахта, осуждающе покачал головой, затем закрыл лицо руками, делая вид, что он страшно переживает, что ему стыдно слышать, как бывший министр «третьей империи» признается в государственной измене. Как будто сам Геринг на последнем этапе войны не изменил своему «обожаемому фюреру».

Такого рода сцены меньше всего, разумеется, выражали истинные чувства бывших гитлеровских сатрапов. Все они давно потеряли самое элементарное представление о чести, о верности, о правде. Возмущаясь наглостью Шахта, в душе каждый из них завидовал этой хитрой лисе, которая сумела все-таки служить Гитлеру так, чтобы на случай краха «третьей империи» сохранить контршансы, позволяющие отмежеваться от «обожаемого фюрера».

Двойная игра

Да, по части политической маскировки всем этим герингам и Риббентропам было очень далеко до Шахта. Не та школа, не то воспитание. Им всем только казалось, что они видят Шахта насквозь. А вот Шахт действительно знал цену каждому из них и заглядывал куда дальше их.