Тринадцать полнолуний - Эра Рок

— Да какое там мужество, я просто устал бояться смерти и стал опять звать её, чтобы покончить с этим страхом, — Януш махнул рукой.

— Но как же так может быть? — Генри сильно удивился, — вы противоречите сами себе.

— В том то и дело, господин капрал. Когда-то, очень давно, уже не помню где и как, я услышал одно выражение «страшна не смерть, а мысль о ней». Вот я и устал жить в ожидании смерти. Она может прийти в любой момент, когда ты не будешь готов к ней. А какой смысл жить в ожидании своего смертного часа?

— А может надо просто жить и не думать о конце? Оглядываясь на прожитое, обдумывать каждый свой поступок, радоваться всему большому и печалиться от малости? Так ли уж тяжело жить, зная, что финал неизбежен? А может жизнь — это не начало, а смерть — это не конец и за горизонтом жизни есть другая жизнь?

— Я видел много смертей на своём веку и каждая отзывалась во мне болью. Мои родные, кто раньше, кто позже, уже покинули этот мир, я остался один на всём белом свете. Если можно, я поведаю вам историю моей жизни, — и получив утвердительный кивок Генри, начал рассказ.

Я был маленьким, когда умер мой отец. Однажды он просто лёг спать и не проснулся. Моя бедная мать, оставшись одна с шестью детьми, была на грани отчаяния. Она пошла работать в услужение к одному пожилому человеку, который хорошо к ней относился. Жить стало немного полегче, мы уже не засыпали голодными, глотая слёзы. Но тот мужчина умер и нас выгнали на улицу. Мать скиталась с нами от дома к дому, но приюта нам нигде небыло. Один за другим, от болезней, холода и голода умирали мои братья и сёстры. Я был самым старшим и здоровьем меня бог не обидел, может по этому, выжил. И вот мы остался с матерью вдвоём. В далёкой глухой деревушке жил брат отца и мы отправились к нему. От лишений и горя мать медленно угасла, я остался один. Семья дяди была для меня не в счёт, они жили бедно и меня это не устраивало. Я ушёл от них в поисках лучшей доли. Бродя из города в город, я был зол на всех и на каждого. Меня раздражало роскошь жизни одних и нищета и убогость существования других. Я начал ненавидеть людей, одних за их удачливость и богатство, других за нищету и глупость, из-за которой они, мне казалось, и живут так плохо. Разуверился в боге, видя, как одни пухнут от обжорства, скармливая хлеб свиньям и бездельничают, а другие, пухнут от голода и мрут, как мухи, хотя и трудятся от рассвета до заката. Я стал грабить и убивать богатых, отдавая награбленное бедным. Но это не принесло желаемых результатов. Бедные, получив деньги, не могли распорядиться ими с умом. А может просто деньги, доставшиеся неправедными путями, не приносили им пользы? Я понял, что не могу обогреть весь мир и впал во все тяжкие. Начал топить свою злобу в вине. Сначала мне это нравилось, ведь молодое вино, в малых дозах, игриво, появилась ещё большая удаль и разухабистость. Я сделался ещё более изощрённым и умелым в своих деяниях. Но у вина есть ещё один талант, с годами оно становится старым и мудрым и требует увеличения своего присутствия в желудке. Тем, кто хотел меня урезонить, я отвечал одной полюбившейся фразой, услышанной из уст спившегося помещика: «не будьте смешными, обвиняя человека в пьянстве лишь за то, что он любит виноград».

Напиваясь до бесчувствия, я стал ещё злее и отчаяние совсем захлестнуло меня. Но если бы только это. В хмельном бреду я начал видеть призраки убиенных мной людей. Они пугали меня и тянули за собой в чёрную, ледяную бездну постоянного кошмара. Я потерял чувство реальности, видения переходили в явь, а явь в видения. Ужас стал моим вечным спутником. Не в силах бороться с ним, я сам стал искать смерти. Лез на рожон в драках, несколько раз пытался наложить на себя руки. Но всё было тщетно. Смерть, которую я нёс на своих руках другим, отвернулась от меня, будто спряталась и не хотела встречаться со своим верным вассалом.

Я стал пить ещё больше, уже не останавливаясь. Свои разбои я прекратил, потому что сил на них уже не оставалось. Да и бессмысленность всего была очевидна. Мои чудовищные деяния, которые я совершал с именем господа на устах, во имя справедливости для всех, оказались полным бредом полусумашедшего пьяницы, т. е. меня.

Однажды, в каком-то захолустье я несколько дней подряд напивался в маленьком кабаке. Засыпал и просыпался за одним и тем же столом, только менялись собутыльники. Выпивая чарку за чаркой, я надеялся, что каждая будет последним шагом к смерти. В очередной раз открыв, мутные от пьянки, глаза, я увидел перед собой старика. Он сидел напротив меня и пил что-то из кружки, вытирая рукой аккуратную бородку.

— Что же ты сделал с собой? Посмотри, в кого ты превратился, — тихо сказал мне старик.

— Чего тебе надо, старик? Кто ты такой, чтобы учить меня? — я едва ворочал языком, но попытался стукнуть кулаком по столу.

— Не шуми, я тебя не боюсь. Ты превратился в жалкое подобие человека, который собственными руками выкорчёвывет из себя остатки жизни. Посмотри, что ты теперь из себя представляешь.

Старик посмотрел на меня жгуче-пронзительно и тут я словно раздвоился. Одна моя половина осталась сидеть за столом, а другая оказалась чуть в стороне. Я ужаснулся. На той стороне стола, где сидел я, мотыляясь из стороны в сторону, сидело чудовище: спутанные волосы, всклокоченная борода, худой, с бездумными пустыми глазами, в жалких, грязных лохмотьях.

— Ну, как впечатление? — хитро прищурившись, улыбнулся старик.

Мой затуманенный похмельем разум с трудом понимал, что происходит. Не могу сказать, что я остался равнодушным, но и осмысление не наступило.

— Ты настолько омерзителен, что даже смерть, которую ты ждёшь, не хочет смотреть на тебя. Но и это не самое главное. Ты слишком часто пользовался её услугами, а теперь она устала от твоего общества и отдалилась. Кто недостойно жил, чрезмерно грешил некаясь, на земле не смог противостоять дъяволу — тому незачем умирать.

Я смотрел на старика, пытаясь понять, что он мне говорит. А он, тем временем, продолжал свой монолог.

— Ты обречён на долгую жизнь, пока не отмолишь все свои грехи. А чтобы не пить вино попусту, бездумно и бессмысленно, я дам тебе список здравиц и чарку уменьшу.

Тут старик взял глиняную кружку и сжал её в кулаке. Чудесное превращение случилось с ней. Большая кружка, в которую вмещалась пинта вина, превратилась в стаканчик, на один маленький глоточек. Вот он, посмотрите. Януш достал из кармана брюк матерчатый мешочек, развязал тесёмку и вынул оттуда небольшую стопочку, действительно, на один глоток.

— Теперь он всегда со мной, только вот выпить удаётся всё реже и реже, а жаль, ведь теперь, когда у меня появился такой прекрасный перечень, можно было бы пить почаще. Но видимо, свою норму отмеренную я уже выпил, — Януш грустно улыбнулся и тряхнул головой, — но после встречи с этим стариком я всем и всегда рассказывал об этом списке здравиц.

— Скажите, а что было с вами после этой встречи?

— А он исчез так же внезапно, как и появился. Прочитал мне список и испарился. Я думал, что ничего не запомнил, но когда очнулся, список звучал в моей голове и ни слова из него я не забыл. А потом я долго болел, валялся в приютах для бедных, видя физические страдания несчастных. А когда силы вернулись ко мне, я так и остался работать санитаром. Смотрел, как работают доктора и запоминал все то, как они лечили больных. Надо сказать, годы моего пьяного бытия, как ни странно, не высушили мои мозги. Но основательно учиться этой профессии мне было не по карману. Поэтому до всего приходилось доходить самому. В этой больнице работал пожилой врач, который стал помогать мне. Он научил меня читать и писать и приносил книги по медицине. Я проявлял завидное рвение и он довольно часто хвалил меня. А теперь, могу сказать без ложной скромности, я могу похвастаться вполнее приличными знаниями в этой области.

— А как вы попали сюда? — спросил Генри.

— О, это отдельная история. Я готов вам рассказать об этом, а вы, господин капрал, не устали от моих рассказов?

— Нет, что вы, мне очень интересно слушать столь умелого рассказчика, как вы, — улыбнулся Генри.

— Ну, что ж, мне давно хотелось поделиться с кем-нибудь о странной истории, которая произошла со мной в дни моей работы в больничном приюте. Я познакомился с одной женщиной. Она очень тяжело болела, почти при смерти была. Я долго выхаживал её, пока робкие ростки жизни вновь проклюнулись в её существе. Вроде бы, мы понравились друг другу и когда она чуть-чуть поправилась, мы стали жить вместе. Я забыл сказать, что при приюте была маленькая сторожка, вот там я и жил. Обвенчались мы по-божески, свили своё гнёздышко и стали уже о птенчиках подумывать. Но видимо, господь был сердит на нас обоих и не давал нем деток. Ну, свои-то грехи я знаю, а вот за что она была наказана, только ему известно. Три года прожили мы в ожидании, но чуда не наступало. Но потом, в приют попала женщина, роду не бедного, в одеждах дорогих, потому было странно видеть её в бедной больнице. Без памяти она была, в лихорадке металась, бормотала что-то, не разобрать. А когда наши сёстры милосердия корсеты да платья с неё сняли, взорам нашим большой живот предстал. На сносях она была. Всё сделали, как полагается, ребёночку на свет появиться помогли. Хорошенький малец, здоровенький был. А вот мать его совсем плоха, еле-еле из лап смерти её вытащили. Радовалась она малышу, с любовью на него смотрела, но в глазах такая тоска и мука были, что сердце кровью обливалось. А когда она поправилась, то просто сбежала, а ребёнка оставила. Думали-гадали, что с ним делать, а жена моя и говорит: «давай себе его возьмём, может, это знак господний нам, будем его, как своего растить». Так и порешили. Третий годок пошёл нашему сынку обретённому, я на него нарадоваться не мог, такой смышлёный. Говорил, чисто книжку читал, все его в нашем приюте полюбили. А вот жена моя наоборот. С каждым днём мрачнела и ребёнка возненавидела. А ещё повадилась она в дом один бегать, что недалеко от приюта стоял на окраине города. Люди всякое про тот дом говорили, мол, творится там что-то непотребное. Под покровом ночи в том доме собирались странные люди. Что они там делали, никто не знал, но дурная слава была у этого особняка. Вот и жена моя стала частенько туда наведываться. Сначала я значения не придавал, она что-то бормотала мне о том, вроде по хозяйству помогает, где прибрать, где постирать. Но потом, я стал замечать, изменилась она сильно. Из доброй, покладистой превратилась в настоящую фурию. Стала нервной, злой к людям, а ребёнка то погладит, то отшлёпает до синяков. И в глазах появилось что-то такое, как глянет, в дрожь бросает. Пытался я поговорить с ней по-хорошему и по-плохому, но не добился никакого ответа. Запретил ей ходить в тот дом, но она стала плакать и обещать, что станет прежней и как-то притихла, присмирела и я успокоился.