История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров

Однажды он зашел ко мне, когда я жил еще в Богоявлении. Намекнул, что не мешало бы для гостя и водочки купить, но я сказал, что сам не пью и других водкой не угощаю. Тогда он вытащил кошелек и, обращаясь к Феде, сказал: «Иди-ка, Федя, принеси бутылочку, я уж на свои куплю, раз отец не угощает», — «Нет, — говорю, — Федя не пойдет, он пионер. Да и пить я у себя на квартире не позволю». Так и положил он свой толстый кошелек обратно в карман и, попив чаю, ушел. Потом его видели в селе пьяным, но ко мне он больше не показался.

Теперешнее его выступление было типичным кулацким, он прикинулся покровителем, заступником бедняков: мол, нам-то что, нетрудно будет все это выполнить, а вот вам, беднякам, будет это очень не по силе. Вы на своих отощалых клячах и со своей-то работой едва управляетесь, а тут вас заставят лес, камень да кирпич возить…

Я заметил, что многие собравшиеся были с ним согласны, в такт ему кивали головами. Это меня взвинтило, я решил употребить всю свою силу, все свое умение влиять на мужиков, чтобы разделаться с кулаком-зятем. И мне это блестяще удалось: не успел еще я закончить говорить, как он сорвался с места и бросился к выходу, провожаемый насмешками мужиков. Приговор был подписан всеми.

А после этого мужики попросили меня рассказать что-нибудь о боге (я слыл опытным антирелигиозником), и мы беседовали часов до четырех утра. Подобные вечера были лучшими в моей жизни. Они особенно удавались, если находился неглупый и смелый противник: это поднимало мою энергию, я в таких случаях сам себя не узнавал, откуда только брались нужные, меткие, острые слова.

Однажды мне попал так в переделку Максим Гришин — от нас, с Дуная. Я проводил собрание на Норове, совместно норовцев и дунаевцев, тема — десятая годовщина советской власти и манифест о 7-часовом рабочем дне в промышленности. Он, не любивший советскую власть, развел тогда демагогию о том, что-де революцию большей частью купили своей кровью крестьяне, а рабочие воспользовались ее плодами, получив восьмичасовой рабочий день, а теперь уже и семичасовой себе устанавливают. Для них, говорит, и театры и клубы, для их детей садики и ясли, а крестьянин что получил? Живет он теперь хуже, чем до революции, покупать приходится все дорого, а если найдется что продать — отдает за бесценок. То же и с побочными заработками: платят гроши, а работать мужику приходится не восемь, а все восемнадцать часов…

Пока он говорил, мужики поглядывали на меня, как бы спрашивая: что, брат, чем крыть будешь? Но у меня в голове уже готов был конспект, я был уверен, что разгромлю своего противника и заранее торжествовал.

Я никогда не прибегал к такому недостойному приему, как запугивание противника, считал своей победой только такое положение, когда видел, что аудитория на моей стороне. В данном случае этого достигнуть было нелегко. Выступление противника отражало настроения большинства, мысливших иначе среди крестьян было мало.

Вначале я указал, что революция совершилась не для одного Нюксенского сельсовета, где никогда не было помещиков и помещичьего гнета, сделал экскурс в историю крестьянской борьбы за землю, за волю. Напомнил о Стеньке Разине, о Пугачеве, о крестьянском движении 1905–1906 годов и о том, что только Октябрьская революция, возглавленная пролетариатом, прогнала вековечных крестьянских угнетателей — помещиков. Теперь политика советской власти направлена к тому, чтобы сельское хозяйство машинизировать, и этим создать условия для перехода на восьми или даже семичасовой рабочий день и в деревне. А пока мы работаем примитивными, допотопными орудиями, как можно помышлять о сокращении рабочего дня?

Речь моя, как всегда, была понятна слушателям, и я видел, что их симпатии постепенно склоняются на мою сторону. Противник пытался еще вставлять реплики, но его сами мужики останавливали едкими замечаниями. Под конец я не удержался проехаться персонально по его адресу. Я привел ряд примеров из его практики нетрудовых доходов за счет своих же соседей и сопоставил условия жизни и работы его, имеющего хороший крашеный дом, хорошую лошадь, в достатке молоко, масло, мясо, яйца, с положением рабочих-углекопов, работающих под землей в духоте и сырости, литейщиков, работающих в адской жаре, текстильщиков, работающих в пыли, и т. д.

После моего выступления собравшиеся бурно обсуждали вопрос и пришли к выводу, что рабочие и при восьмичасовом рабочем дне находятся в худшем положении, чем крестьянин, что рабочие не враги, а товарищи, и что только с ними заодно можно создать лучшую жизнь. Оппонент мой сконфуженно смылся с собрания. Я в тот раз выступал особенно горячо, потому что мнение Максима Гришина тогда упорно держалось в сознании многих крестьян, повседневно приходилось слышать о том, что рабочие мало работают, что живут они за счет крестьян и т. п.

Работая в избе-читальне, я старался выявить наиболее сознательных крестьян и склонить их к организации коммуны. Доставал книжки о существующих коммунах и подсовывал их тем, кого была надежда сагитировать. И уже дело пошло было на лад, но тут из-за семейной истории мне пришлось убраться из Нюксеницы.

Работа в РайКОВе была неинтересной, не удовлетворяла меня. К тому же секретарь райкома был дурак, любил корчить из себя начальника, но руководить не умел. Около него образовался круг подхалимов, лебезивших перед ним без зазрения совести. Меня он за недостаточную почтительность невзлюбил, стал преследовать, придираться. Я все время чувствовал над собой дамоклов меч. Пропала охота выступать, на всех собраниях стал отделываться молчанкой и носился с одной мыслью, как бы удрать из района.

В это же время передо мной остро стоял проклятый вопрос: с которой сойтись, а которую оттолкнуть и тем, быть может, довести до отчаяния? Жена, хотя мы с ней так расстались, в письмах упорно умоляла взять ее к себе. Через неделю после моего ухода она пришла ко мне в Богоявление. Я остановился на квартире у предРИКа Неганова, его жена Варвара Леонтьевна, «лучшая подруга» моей, взялась было улаживать наши взаимоотношения, но я отверг всякое вмешательство третьих лиц. Жена ночевала у нее три ночи, а я спал на чердаке, запершись, давая этим понять, что о сближении не может быть и