Изгнание - Лион Фейхтвангер

Но он был глух ко всему, он не хотел слушать. Пусть она, черт возьми, оставит его в покое. Он прикинулся гораздо более рассерженным, чем был на самом деле, чуть ли не разъяренным.

— Я полагаю, — сказал он, — что ты во Франции не совсем разучилась родному языку. Знаешь ты, что значит «jamais»? «Jamais» значит «никогда». Так вот, я не поеду в Лондон, никогда, никогда.

Он вышел и хлопнул дверью.

21. Летний отдых

Рауль, прочтя в «ПН» статью о слете молодежи, холодно и бесстрастно сказал себе, что, стало быть, его проект провалился и теперь он, Рауль, навеки будет смешон и жалок немцам и французам, Федерсену, Гейдебрегу и Шпицци, матери и самому себе.

Он сидит в своей прекрасной комнате, в доме на улице Ферм, вокруг него книги, любимая обстановка, старательно и со вкусом подобранная; в углу стоит домашний алтарь с рулеткой, портретом Андре Жида и черепами. На улице — палящий зной, но в комнате — приятная прохлада.

И все же Рауль выходит из затененной комнаты на жгучее солнце. Удрученный, бредет он по улице, почти по-стариковски медленно, рассеянный, не по летам мрачный.

Вот он в Булонском лесу. Аллеи переполнены людьми, ищущими в этот жаркий день хотя бы намека на прохладу; все скамьи в тени заняты. Скамья, на которую сел Рауль, стоит на самом солнцепеке, но он не замечает ни жары, ни удивленных взглядов, которыми прохожие окидывают юношу, неестественно прямого, с неподвижным, замкнутым лицом.

«Выдержка, выдержка, — думает он. — Но кто мне даст хотя бы ломаный грош за мою выдержку, и на черта она мне нужна? Теперь все кончено, это надо усвоить. Выдержка, между прочим, досталась мне от господина Визенера, моего папаши, не желающего признавать себя оным. Да оно и понятно: нечего церемониться с сыном, навеки себя опозорившим. Быть может, он и прав, что дал мне пощечину. Впрочем, его положение вряд ли лучше моего. Они, эти господа из „ПН“, взяли его в оборот не хуже, чем меня, и терзают его еще сильнее. И вообще во всем виноват он, ненавидят его, а не меня. Очевидно, он их раздразнил. А следовало бы знать, что дразнить кого-нибудь можно лишь тогда, когда знаешь, что это сойдет безнаказанно. Господин Визенер, мой родитель, не желающий быть им, стало быть, не только негодяй, он просто дурак.

Зачем размышлять о прошлом? Черта подведена, вписан итог: ноль, запятая, ноль, нет, даже не ноль, а вечный минус, который никогда не восполнится до положительной величины. От великого до смешного один шаг, но от смешного уже нет пути к великому. Я человек конченый, моя политическая карьера увяла, не успев расцвести, мне остается лишь глотать насмешки с выдержкой или без выдержки — это уж как придется».

— Вам дурно, молодой человек? — вдруг спросил его кто-то. — Вы так бледны — даже позеленели. Не надо вам сидеть на солнце, как бы солнечный удар не случился.

— Благодарю вас, — вежливо отвечает Рауль и послушно встает. Он и в самом деле с трудом держится на ногах.

— Поскорее спрячьтесь от солнца в холодок, — советует другой.

— Благодарю вас, — повторяет Рауль.

Он послушно уходит от солнца и ложится под деревом. Вокруг него играющие дети, няньки с детскими колясками, парочки, много людей, от всех пахнет пылью и потом. Но Рауль, обычно такой чувствительный, ничего не замечает. Окружающее для него не существует. Он слышит только сильные удары сердца; гнев, было подавленный, вдруг поднимается в нем горячими, душными волнами. Стоит ли жить, если нет возможности удовлетворить свое честолюбие? Делать что-нибудь, не делать ничего — все будет так же бессмысленно, как лежать здесь под деревом, «в холодке».

Та же сила, что погнала его на улицу, теперь загоняет его обратно в его уединенную комнату. Рауль почти бежит домой. Ложится на свой диван и по старой, еще детской привычке подтягивает под себя ноги, как маленький, смертельно опечаленный, надувшийся ребенок. Он не дотронется до еды, навсегда останется здесь, так и будет лежать на этом диване.

Вскоре его позвали обедать. Он поднялся и пошел к столу. Ему хотелось заглянуть матери в лицо. В столовой было прохладно, окна занавешены; блюда подавали легкие, холодные, вкусные; Эмиль бесшумно двигался по комнате. Лицо у матери было, как всегда, матовое, свежее, она мало говорила, но казалась приветливой и спокойной. И все же Рауль увидел, как сильно поразил ее этот удар. Ее присутствие было ему приятно; один в тот же человек причинил им одну и ту же боль.

В душе Леа при чтении статьи в «ПН» поднялось глубокое отвращение к Эриху, почти ненависть, чувство, которого она никогда еще не испытывала к нему. Рассудок говорил ей, что эта атака скорее доказывает невиновность Эриха, чем его виновность; будь он причастен к интригам против «ягненка бедняка», он нашел бы средство отвести удар. Но чувство не мирилось с доводами рассудка. Этот удар Эрих заслужил. Ей было стыдно перед самой собой, что она позволила обстоятельствам так далеко завлечь себя. Одно ей было ясно: виноват или не виноват Эрих, она больше не в силах выносить такие встряски. Поддавшись настроению, она приказала немедленно начать приготовления к поездке в Аркашон.

Когда Рауль вошел в комнату, она почувствовала неловкость: как сообщить ему о своем внезапном решении? Он, конечно, догадается, чем оно вызвано. В сущности, ей надо бы поговорить с ним об этой позорной статье, которая бьет по нем еще сильнее, чем по ней и Эриху. Но Леа знала, что стоит ей завести об этом речь, как он замкнется. Она с тайным страхом приглядывалась к нему за обедом. Он говорил мало; но Леа знала своего мальчика и поняла, что он тянется к ней всеми своими чувствами. Их молчаливое согласие было для нее большим утешением.

Теперь она чуть ли не радовалась тому, что будет с ним одна в Аркашоне. И легко, почти весело сказала:

— Я решила сегодня же уехать в Аркашон. Я просто не понимаю, как мы могли так долго выносить Париж, ведь это ад.

Как она и ожидала, он не спрашивал о причинах ее неожиданного решения. На мгновение ему тоже показалось отрадным бежать отсюда и не видеть никого, кроме этой женщины, которая его любит и не находит смешным. Но тут же вновь камнем легла на душу тоска. Что он выиграет, отправившись в Аркашон? Да беги он хоть на край света, ему не убежать от сознания, что он смешон.

Леа понимала, что с ним происходит. Ей хотелось помочь ему. До сих пор всегда само собой подразумевалось, что он уезжал вместе с ней. Теперь, подчеркивая его самостоятельность, она спросила:

— Поедешь со мной?

Рауль, благодарный за эту бережность, за светскую легкость ее тона, быстро ответил:

— Поеду с удовольствием.

Леа не сообщила никому из своих друзей, что она покидает город. И мать с сыном долго оставались в Аркашоне одни. Они лениво и приятно проводили летнее месяцы. Купались, играли в теннис, лежали на солнце, дышали солеными запахами морского ветра. Вечером играли в шахматы. Разговаривали мало, но между ними царило доброе согласие. Иногда Рауль мысленно упрекал ее: зачем она дала ему такого злополучного отца? Но он уже не чувствовал к ней ненависти за это; пожалуй, жалел ее.

Леа, со своей стороны, думала, что причиной разрыва между ней и Эрихом было слишком рано развившееся честолюбие Рауля. Но разве плохо, что разрыв произошел? Она лежала на солнце, подставляя его лучам то лицо, то стройную спину. Медленно и лениво наплывали и уплывали мысли, всегда одни и те же. Действительно ли она покончила с Эрихом? Если он позвонит в Аркашон, как она поступит? Разумеется, она велит сказать, что ее нет дома. Но велит ли? А если да, не забьется ли у нее сердце, не будет ли она каяться днями, месяцами, до конца жизни?

Но Эрих не позвонил и даже не написал.

Ей было больно, что он этого не сделал. А ведь она теперь в себе совершенно уверена. Она ему не ответит, не даст ему ни малейшей поблажки. Она сердилась на себя за то, что не вызвала его на объяснение — ни тогда, ни позже — по поводу глупых и наглых слов, сказанных Раулю. Почему он отрекся от своего отцовства? Плохая же она мать, если она молча примирилась с этим. Быть может, злополучные слова вырвались у Эриха в минуту гнева и отчаяния? И все же было бы интересно поглядеть, как он извивается и лжет, силясь выйти сухим из воды. И как бы он ловко ни вывертывался, тот факт, что он отрицал свое отцовство, показывает, как сильно терзает его страх перед тяжелыми последствиями его связи с женщиной, в жилах которой течет капля еврейской крови. Нет, тут никакие увертки не помогут. Если человек добровольно примкнул к группе людей, накладывающих запрет на подобную связь, долой его со счетов раз и навсегда. И она больше не желает поддерживать связь с таким человеком. Она преодолела свое чувство к нему. Бесспорно, преодолела. Да, если бы она его ненавидела, это было бы труднее. Но она чувствует к нему лишь глубокое отвращение. Не потребность бежать погнала ее из Парижа, вернее всего отвращение к Эриху и к самой себе. И это единственно правильная реакция на такого субъекта, как Эрих.