Потерянный кров - Йонас Авижюс

Ревнителей веры четверо, Гедиминас не в счет — он только снисходительный и случайный участник ритуала.

— Однако, господа, давайте беспристрастно разберемся, почему это случилось? — горячится учитель физического воспитания Юозас Гердайтис, губастый увалень с массивным лицом, которому за столом всегда тесно, потому что каждое второе свое слово подчеркивает взмахами рук. — Была держава от моря до моря. Двести лет христианский мир посылал рыцарей, чтоб завоевать ее. Закованных в латы, вооруженных самым современным тогдашним оружием. Ничего не могли сделать. Жемайтийский мужичок топором или там палицей хрясть по черепу — и рыцарь валится со своего скакуна. Разгромили в пух и прах Орден под Грюнвальдом. Чудесно! Чего еще желать государству, если самый могущественный враг стерт в порошок? Расти да процветай! А у нас получилось наоборот: налетели дорогие соседи со всех сторон, растащили по кусочку, и остались мы, как обнищавшие помещики, на двух гектарах, а потом и того не стало.

— Ягелло нас продал. Не надо было с польской шляхтой якшаться. И Польшу разорил, и Литву погубил, — обобщил Антанас Липкус, учитель истории и рисования. Тощий, долговязый человек с желтым цветом лица, за что ученики прозвали его Лимоном. Ему нет еще тридцати, но на макушке пергаментная плешь, которую он тщетно пытается замаскировать зачесанными наверх жидкими волосами. Зубы белые, крупные, и кажется, что, разговаривая, он все время улыбается, хотя редко услышишь его смех. — Не нужна была уния с Польшей — это раз. Наши князья допустили роковую ошибку, устремившись на восток: мы победили пространство, а пространство — нас; мы растворились не столько в физическом, сколько в духовном смысле, — говоря точнее, угодили в культурное рабство. Это два. А третье: у нас были смелые воины, хорошие полководцы, но не было письменности. Литовские полки добрались до Черного моря, присоединяя славянские земли, а при дворе великого князя звучал язык этих самых славян. У наших князей была рука, чтоб махать мечом, но не было головы, чтоб править государством.

Между историком Липкусом и хозяином комнаты сидит учительница литовского языка Юрате Дирвонайте. Миловидная старая дева с правильными чертами лица, но косоглазая и весьма категоричных суждений. Последних два свойства, по-видимому, и являются причиной, по которой барышня Дирвонайте дожила до двадцати восьми лет, но так и не обрела друга жизни.

— Была рука, не было головы… — возмущенно прерывает она Липкуса. — Как вам не стыдно, Антанас! Если вы говорите это ученикам на уроках истории, то, знаете ли…

— Я говорю фактами, Юрате. Историк не вправе искажать факты, будь они самыми неприятными, — сверкает зубами Липкус. — Верно, Гедиминас?

— Без всякого сомнения! Искажать — ни в коей мере! Но объяснять так, как требует дух времени, — обязательно, — ответил Гедиминас.

— Вы совсем обомшели в своей деревне, — поморщился Липкус, хотя его зубы улыбались.

— Ты повежливей с ним, Антанас, — прервал его хозяин. — Знай, чье сало жрешь, вот какие пироги!..

На самом деле сегодня стол особенный. А то сидят, попивают остывший чай и закусывают тощим бутербродом, принесенным из дому. (Хозяина это не смущает: у всех одинаковые карточки, ничего не поделаешь.) Если кто и наменяет у крестьянина продуктов, то редко решается пожертвовать ими для общего ужина. А сегодня бутерброды не вынули из карманов пальто. На столе половина каравая деревенского хлеба, тарелка нарезанного сала, миска крутых яиц. Боже ты мой, даже яйца! Правильней будет сказать — скорлупа, потому что компания уже поела. Но между разговором имеет смысл снова налечь на хлеб с салом, отхлебнуть чаю и с новыми силами возвратиться к беседе.

— Только лимона и французского коньячка не хватает, вот какие пироги! — шутит Альгис Туменас.

— И папирос «Регата», — в тон хозяину говорит Гердайтис. — Эта немецкая трава, как ее ни мешай с самосадом, просто легкие дерет.

— Ужасно много курите, мужчины, — недовольно откашливается Дирвонайте. — В одной руке сало, в другой цигарка. Так и преставиться недолго.

— История не знает случая, чтобы женщина погибла от табачного дыма, — хмыкает Липкус, продолжая отчаянно дымить.

— Не смешно. — Дирвонайте защищается от дыма, машет у себя перед носом обеими руками. — Вам, Липкус, надо было идти в пожарники, а не историю преподавать… Ума не приложу, как вы могли учиться живописи. Душевной тонкости ни на грош. Утверждать, что государство — да еще такое уникальное явление в истории, как литовское государство, — погибло из-за некомпетентности великих князей, что они сплошь были тупицы, такие да сякие… Так упрощать, ну, знаете, у меня просто в голове не умещается, господа…

— Я мыслю, Юрате. У меня нормальное соотношение рассудка и эмоций, как и полагается мужчине. Я не подвластен женской чувствительности, а мыслю, именно мыслю, Юрате.

— Если б у вас было нормальное соотношение рассудка и эмоций, вы бы согласились, что гибель литовского государства была заложена в самом характере нации, Липкус, — воинственно набрасывается Дирвонайте, одним глазом вызывающе сверля историка-художника, а другим поглядывая на сидящего справа Туменаса. — Литовцы сохранили каплю той древней арийской крови, которую наши предки тысячелетия назад принесли с берегов Ганга. Литовец радушен, благороден, общителен — это свойства, за которые нас хвалили чужеземные летописцы и которыми мы гордимся сами; но эти свойства, если вам угодно, и погубили нас. Каждого проходимца, который подходил к воротам, мы приглашали в избу, сажали за стол. У литовца нет национальной гордости, господин Антанас, вот в чем наше горе. Жили мы в окружении волков, а были овцами, кроткими овечками, господа. Вот и оплакиваем теперь свою шкуру.

— Виноват, Юрате, — вставляет Гердайтис. — Но ваши доказательства не опровергают выводов Антанаса: таким литовским характером обладали и наши князья…

— Липкус…

— Поймали вас, Юрате, поймали! — торжествует Липкус, не давая опомниться Дирвонайте. — Оправдывая руководителей государства, вы огульно обвинили всю нацию. А я не настроен столь пессимистически. Нормальное соотношение рассудка и эмоций…

— Господа, хватит рыться в могилах, — вмешался Туменас, увидев, что спор может вспыхнуть с новой силой — Липкус с Дирвонайте непримиримые спорщики, хотя и поговаривают, что иногда можно видеть, как историк-художник покидает поутру домик Дирвонайте. — Поближе к нашим дням, милые коллеги. То, что бородатый наш предок растерял по доброте сердечной, языками не вернем. Давайте, так сказать, схватим за хвост, что еще можно поймать, вот какие пироги.

— Хватанем Гедиминасова сала, — осклабился Липкус и, демонстративно засучив рукав, залез пальцами в тарелку.

Дирвонайте. Циник!

Гедиминас. Нет, только реалист.

Губастый Гердайтис мотает головой, раскачивается, как дерево в бурю. Он-де на сто процентов поддерживает мнение, что мы больше мечтатели-романтики, чем реалисты. Если б Сметона государственную политику строил на трезвом расчете, у нас бы не было третьего августа сорокового года. Литве следовало ориентироваться на Скандинавские страны, копировать их модель государственного устройства. Если б в Литве существовал истинно демократический строй, где все партии равноправны, иначе бы прозвучало присоединение республики к Советам.

— Вы бы на месте Сметоны позволили свободно действовать компартии? — иронизирует Липкус.

— Разумеется! И без всякой опасности для государства. В Литве на полторы тысячи человек был лишь одни коммунист-подпольщик. Я допускаю, что после легализации партии мы бы имели одного коммуниста на полтораста жителей. Стоит ли этого бояться, Антанас?

— А если одного на пятнадцать, Юозас?

— Ну и пускай, — машет руками Гердайтис. — Пожалуйста, я уступлю еще больше: пускай коммунисты набирают большинство в сейме, даже берут власть, хотя это и невозможно, конечно, поскольку литовцу чужды коммунистические идеи. Но я допускаю и это, господа. Не знаю, как вам, а мне в сороковом году казалось, что неважно, какая партия правит, лишь бы она была литовская.

— Вы — красный, господин Гердайтис!

— Никогда им не был, как ты сам прекрасно знаешь, Антанас. Просто я рассуждаю, какой вариант был наиболее приемлемым для нас в тогдашней политической ситуации, чтобы мы сохранили государственность. А в отношении международного права это весьма важно. Мы же не знаем, как сложатся обстоятельства после войны…

— Какая дальновидность! — от души смеется Туменас. — Пока русские дойдут до границ Литвы, у них пройдет желание притязать на Прибалтику. Немцы выжмут их, как лимон. И сами выдохнутся. Дядя Сэм на это и рассчитывает. Когда эти петухи насмерть друг друга заклюют, он и поставит их на место. Так полагает господин начальник уезда. Рузвельт не уступит русским Прибалтики. Это было бы плевком в лицо покойному Вильсону и престижу Америки, защитницы малых наций. Мы с господином начальником уезда…