Перекрестки - Франзен Джонатан

Два раза в месяц по пятницам многие сотрудники лагеря во главе с самим Джорджем Джинчи вечером рассаживались по машинам и ехали во Флагстафф в кино. В первый раз, когда Расс присоединился к ним (после поездки на плоскогорье, где он усомнился в религии), он, точно завороженный, смотрел на мир, окно в который открыл перед ним кинематограф, и с тех пор не пропускал ни единого сеанса. В апреле, когда в очередную пятницу они с сослуживцами строем вошли в “Орфеум”, на последнем ряду, как они втайне сговорились, его дожидалась крохотная фигурка в зеленом пальто.

Чуть погодя, почти сразу же после того, как в зале погасли огни, в его мозолистую ладонь скользнули мягкие пальцы. Держать женщину за руку оказалось так увлекательно, важно и ново, что Расс не соображал, о чем кричат на экране “три балбеса”[53] из первой короткометражки. Мэрион, похоже, ничуть не волновалась и от души хохотала, когда актеры выкручивали друг другу уши или падали со стремянки, Рассу же сцены насилия резали глаза, оскверняли общение с нею.

Когда началась полнометражная картина, что-то о Шерлоке Холмсе, Мэрион потеряла интерес к происходящему на экране и опустила голову на плечо Расса. Она положила руку ему на грудь, приникла к нему, Бэзил Рэтбоун[54] с пенковой трубкой в руке говорил что-то непонятное. Расс старался не дышать, чтобы не спугнуть ее, но она пошевелилась снова. Мэрион взяла его за шею, повернула его лицо к себе. В мерцающем свете проступили губы. Ах, какие же они мягкие. Интимность поцелуя взволновала Расса, как смертного – присутствие вечности. Он отвернулся, но она вновь повернула его к себе. Наконец он сообразил. Они пришли сюда вовсе не смотреть кино. Они пришли сюда целоваться, целоваться, целоваться.

Когда по экрану побежали титры, она молча встала и вышла из зала. Включившийся верхний свет осиял совершенно переменившийся мир – от слияния губ тот стал просторнее, ярче. Рассу казалось, будто все на него смотрят, хотя он надеялся, что это не так; он юркнул в толпу сослуживцев, выходящих из зала. Мэрион в фойе не было, зато там был Джордж Джинчи.

– Ты не перестаешь меня удивлять, – сказал он.

– Сэр?

– Я-то думал, ты богобоязненный сельский парнишка. Такой чистый душою, аж скрипит.

– Я чем-то провинился?

– Передо мной – точно нет.

В следующие недели Мэрион провела его вверх по длинной извилистой лестнице, и подъем внушал ему страх, но как же приятно было медлить на каждой ступеньке: первое “я люблю тебя" в письме, первое “я люблю тебя", произнесенное вслух, первый поцелуй при всех, среди бела дня, часы, сократившиеся до минут за поцелуями в гостиной ее дяди, страстные объятия вечером на сиденье “виллиса”, невероятное ощущение, когда впервые расстегнул ее блузку, когда впервые обнаружил, что мягкость бывает разной – мягче, самое мягкое — и наконец, пасмурным майским днем она заперла дверь своей комнаты, сбросила туфли и легла на узкую кроватку.

Сквозь прозрачную занавеску Расс видел мастерскую ее дяди.

– Ничего, что мы здесь? – спросил Расс. – Будет неловко, если кто-то…

– Антонио уехал в Финикс, а Джимми мне не сторож. Да и нет у нас места лучше.

– Все равно неловко получится.

– Ты боишься меня, милый? Мне кажется, ты боишься.

– Нет. Я тебя не боюсь. Но…

– Я утром проснулась и поняла: это должно случиться сегодня. Доверься мне. Я тоже боюсь, но… я правда считаю, что сам Бог хочет, чтобы это случилось сегодня.

Расс подумал, что Бог – в сумрачном свете снаружи, а не внутри ее комнаты. Где-то на лестнице, поднимаясь к этой минуте, он потерял ощущение важности хранить невинность до брака.

– Сегодня хорошо еще вот почему, – сказала она. – Сегодня безопасный день.

– Джимми нет дома?

– Нет, он в мастерской. Я имела в виду, что я не могу забеременеть.

Ему не нравилось, что он вечно отстает, вечно не поспевает за скоростью ее мыслей, но он любил Мэрион. Сказать, что он думал о ней день и ночь, было бы неточно – он не то чтобы думал о ней, она заполняла его, заполняла собой непрестанно: должно быть, так истинно верующего, кого-нибудь из навахо с месы, переполняет Господь. Мэрион права: если не сегодня, в ее комнате, то когда и где? Ему все время хотелось прикасаться к ней, но теперь одних прикосновений было мало. Тело подсказывало ему, пусть и беззвучно, но так настойчиво, что он услышал его, что напряжение ее присутствия, которое он ощущает в себе, можно облегчить, разрядившись в нее.

Что он и сделал. В сером свете, на ее кровати, застеленной стеганым покрывалом. Разрядка наступила стремительно, удручающе внезапно и оказалась на удивление не настолько приятной, как его одинокие копошения. Дело, не менее важное в его жизни, чем крещение, длилось едва ли дольше. Расс устыдился, что это дело кажется ему столь незначительным, устыдился себя самого. Он сложен настолько же неловко, насколько она – идеально, он досадно-костляв, она мягка, и его унылая землистая бледность так отличается от ее сливочно-белой кожи. Он не верил своим глазам: она улыбается ему, она смотрит на него с приязнью.

– Отдохни немного. – Она погладила его по голове. – Все только начинается.

Неизвестно, откуда она об этом узнала, но вновь оказалась права. Едва она произнесла “начинается”, как тело подсказало ему, что она права. Точно его наэлектризовало само это слово. Расс никогда не подумал бы, что судьбоносное дело можно повторить после кратчайшего отдыха. И то, что это дело можно повторить четырежды, прежде чем сгустились сумерки и настала пора уходить, привело его в такое изумление, что, даже забираясь на “виллисе” вверх по крутому склону на обратном пути в лагерь, Расс чувствовал, что никогда от него не оправится. Моисеева заповедь против прелюбодеяния, простые платья женщин в Лессер-Хеброне, запрет на танцы, сокрытые шеи: он словно вырос в древней крепости, брустверы и пушки которой смотрели на мирные поля, на врага, невиданного в глаза. Теперь он понимал, почему укрепления эти были настолько массивны.

В следующий раз они вновь согрешили в ее комнатушке, день выдался необычайно теплый и влажный, в закрытую дверь ломилась кошка, а Расс рухнул с высоты похоти в пропасть угрызений совести. Он доверял Мэрион благодаря ее неподдельной любви к Богу и самобичующей добродетели. Она всего лишь хотела того же, чего и он, и излить семя само по себе не постыдно. Возбуждение и поллюция, случавшиеся невольно, во сне, были естественными отправлениями организма. Другое дело – выпустить семя в женщину, которая ему не жена, забыться в ее плоти, упиваться ее сокровенным запахом. Расс вышел из нее, укутался в покрывало, несмотря на жару.

– Тебя не пугает, – спросил он, – что это смертный грех?

Она встала на колени. Ее нагота, ослепительная в своей красоте, казалось, ничуть ее не смущает.

– Мне необязательно быть католичкой, – сказала она. – Я хочу быть как ты. Если ты хочешь быть навахо, я буду с тобой навахо.

– Это невозможно.

– Да кем хочешь. Мне нужно было ходить в церковь, потому что… нужно, и все. Мне нужно было молиться и получить отпущение грехов. Я молилась, молилась, и вот он ты, моя награда. Ничего, что я это говорю? Ты для меня дар Божий. Ты мое чудо.

– Но… тебе не кажется, что нам следует пожениться?

– Да! Отличная мысль! Давай на той неделе. Или завтра – может, завтра?

Он притянул ее к себе, точно таинство брака уже свершилось, и поцеловал. Она отбросила одеяло, ловко уселась на него верхом, он не спрашивал, откуда взялась эта ловкость, ему казалось, она ловкая от природы. Она ритмично постанывала в такт их совокуплению, и лишь в этих стонах читалось, что она чувствует себя ниже него. Она стонала, произносила его имя, стонала, произносила его имя. Он уже видел в ней любимую женушку. Но после кульминации наслаждения он вновь превратился в грешника, что лежит в поту рядом с такой же грешницей.