Перекрестки - Франзен Джонатан

Чем дольше он жил у дине, тем больше находил сходства с общиной в Индиане. Дине тоже селились наособицу, искали покоя, а женщины их, точь-в-точь как его мать, отличались терпением и выносливостью, и еще им разрешалось владеть землей. В историях, которые хранили шаманы, богиня-мать, Женщина Перемен, которую звали так, потому что она отвечала за смену времен года, родила от Солнца двух сыновей. Как и мать Расса, Женщина Перемен олицетворяла земные плоды. Она вырастила сыновей, передала им житейскую мудрость, а солнечный отец не вмешивался в воспитание: он нужен лишь для того, чтобы дать им жизнь. Подобно тому, как меннониты вспоминали мучеников за веру, дине пели о Долгой Дороге в тюремный лагерь в 1860-е годы, когда индейцев постигли болезни и голод. Дине, как и меннониты, определяли себя посредством гонений, и их земля, далекая от всего, неприветливая ко всем, их пустыня была еще ближе к Богу, чем Индиана. Ведь именно в пустыне евреи получили Слово Божие, Единого Бога всего человечества, и в пустыне Иисус, дабы обрести чистоту помыслов, необходимую для его проповеди, молился сорок дней и сорок ночей.

В те сорок дней, что Расс провел в Дине Бикейя, Кит советовал ему не показывать пальцем на падающие звезды, не свистеть по ночам, не смотреть в глаза незнакомцам и не спрашивать имени человека, пока тот не представится сам. Когда кто-то из дине умирал у себя в хогане, его родные должны были сжечь хоган и уничтожить все, что соприкасалось с усопшим. На открытой месе Кит, кивнув на выгоревший добела лошадиный скелет, на котором торчало седло, хотя всадника лет десять назад убило молнией, предостерег Расса, чтобы тот не приближался к скелету. Кит говорил, что к этому месту пристало несчастье покойного, и Расс принимал эти слова всерьез в знойном мареве, на разреженном воздухе плоскогорья. Для человека время – движение из неизвестного прошлого в непознаваемое будущее, для Бога вся история человечества – вечное настоящее. Для Бога то место, на котором человека убило молнией, не просто место, где когда-то кто-то погиб, но место, где кто-то еще погибнет, место, где, как Богу прекрасно известно, всегда кто-то погибает. В пустыне такие загадки казались вполне разрешимыми.

Расс усердно трудился на благо людей, которые нуждались в помощи, и не винил себя, что не исполнил поручение Джинчи, но тот предупреждал, что, если Расс не вернется к августу, за ним пошлют поисковый отряд. А потому тридцать первого июля Расс чуть свет собрал вещи, заправил “виллис”, попрощался с Китом и Стеллой (остальные еще спали). Стелла подбежала к Рассу, обняла за ногу. Он подхватил ее на руки, погладил по голове.

– Я вернусь, – сказал он. – Не знаю когда, но вернусь непременно.

– Аккуратнее с обещаниями, Длинный Ключ.

– А я не с тобой разговариваю. Правда, Стелла?

Девочка робко поежилась. Расс отпустил ее, и она вернулась к отцу. Кит, как всегда несентиментальный, уже направился прочь.

Расс по-прежнему толком ничего не знал о дине, но теперь он хотя бы знал, сколько всего не знает. Пустыня лишь укрепила в нем веру в Бога, но он уже сомневался, что вера его предков – самая истинная из всех истинных вер. Расс вернулся в лагерь; выяснилось, что Джинчи взял нового адъютанта – не чтобы его проучить, а из практических соображений, и Расс принялся изучать новые способы, какими можно снять шкуру с кошки. Он теперь помогал интенданту и, наезжая в Флагстафф за припасами, запросто мог на часок задержаться, заехать в библиотеку и почитать книги в шкафах начиная с номера двести девяносто в десятичной классификации Дьюи[50], мировые религии. По воскресеньям в лагере Расс старался посещать богослужения с Джинчи и квакерами. Их молчание нравилось Рассу, но казалось поверхностнее молчания навахо, поскольку не во всем соответствовало их общему образу жизни. Но навахо ему не стать, их кофе ему не пить.

Однажды воскресным ноябрьским утром Расс в поисках новых способов подъехал на “виллисе” к католической церкви Флагстаффа. В книге о святом Франциске он уловил дух, тронувший его своей бескомпромиссностью. С задней скамьи, среди запаха горящих свечей и слабого света из витражных окон, он видел мантильи и седые косы старух-мексиканок, более современные наряды зрелых американских пар и бледную шею женщины, низко склонившей голову. Пожилой священник, у которого сильно тряслись руки, говорил на языке, понятном Рассу не более, чем язык навахо, и служба тянулась долго. Расс то и дело посматривал на бледную шею сидящей впереди женщины. Она будила в нем чувство, которое он прежде принимал за тошноту, теперь же связывал с тайным наслаждением. Женщина была невысокая, хрупкая, со стрижкой каре.

Причастие в Лессер-Хеброне принимали раз в полгода, на это важное событие собиралась вся община, хлеб для причастия накануне замешивали и выпекали женщины. Католическое причастие показалось Рассу таким же чуждым, как песенный обряд навахо. Так и подмывало святотатственно сравнить священника с врачом, который ложечкой прижимает язык больного, а паству – с очередью детей в столовой. Только женщина с красивой шеей приняла облатку с видимым чувством. Дрожащая и беззащитная, она преклонила колени, и этот ее жест напомнил Рассу истовость материнской веры. Женщина направилась к скамье, Расс заметил, что у нее пухлые губы и темные глаза и она едва ли старше него.

После службы он спросил у священника, можно ли прийти снова и в качестве гостя принять причастие. Священник объяснил, почему Рассу нельзя к причастию, но разрешил приходить к мессе и молиться со всеми. В следующее воскресенье Расс послушно явился в церковь Рождества Христова, но на этот раз его оттолкнул ее латинский дух. Толстые стены храма, неделю назад показавшиеся прибежищем, теперь служили памятником тому, как гибнет вера живая, как некогда пылкий дух по прошествии столетий костенеет в холодном камне. Темноглазая женщина снова пришла, снова одна, но теперь пыл ее веры казался ему чужим.

Расс оставил эксперименты, вновь стал молиться в лагере с собратьями-меннонитами, но и с ними не чувствовал общности. Правда в том, что он скучал по месе, по присутствию Бога в каждом камне, каждом кусте, каждой букашке. Теперь по утрам в воскресенье он один отправлялся гулять по лесной дороге. Там он порой чувствовал присутствие Бога, но слабо, как солнце, скрытое зимними облаками.

Однажды в марте Расс, злоупотребляя привилегиями, положенными ему в лагере, сидел за столом в библиотеке Флагстаффа, листал альбом фотографий индейцев Великих равнин, как вдруг напротив него села молодая женщина и открыла учебник по математике. Она была в клетчатой ковбойке, голову повязала банданой, но он все равно узнал ее. В библиотеке было светлее, чем в церкви, и Расс подумал, что не видел женщины красивее с тех самых пор, как плясунья-навахо открыла ему глаза. Он смутился, что разглядывает книжку с картинками, точно неграмотный, и встал, чтобы взять другую.

– Я вас знаю, – сказала женщина. – Я вас видела в церкви.

Он повернулся.

– Да.

– Я видела вас всего дважды. Почему?

– Почему всего дважды или почему видели?

– И то, и другое.

– Я не католик. Я просто… зашел посмотреть.

– Понятно. Юноши-католики здесь редкость. Я заметила, вы больше не приходили.

– Я не католик.

– Вы уже говорили. Если повторите в третий раз, я решу, что вы пытаетесь отвести от себя злые чары.

Он подивился ее резкости – и прямоте, с которой она продолжала расспросы. Прежде она напомнила Рассу мать, и он, пожалуй, ожидал скромности и кротости. О ней он узнал лишь, что ее зовут Мэрион, сам же рассказал, откуда родом, что делает во Флагстаффе и как навахо вдохновили его изучать чужую веру.

– То есть вы просто сели в машину и уехали на месяц?

– На полтора. Начальник лагеря – очень добрый человек.

– И вы не побоялись поехать туда в одиночку?

– Пожалуй, надо было бояться. Но мне это как-то в голову не пришло.

– Я бы боялась.