Русская фэнтези 2011 - Лора Андронова

Говорят, что на самом краю обжитого мира, ровно посередине между княжеством Семи Долин и Ржавым Островом, на южном берегу Льдистого моря стоит домик, сложенный из известняка и обломков скал. В домике этом живет пожилая женщина, и как давно она там живет — о том никто точно не скажет, только деды говорят, что, когда были они мальчишками, она уже там жила и выглядела немногим моложе нынешнего. Домик стоит на утесе, отделенном от суши глубокой расщелиной, неприступный и с моря, и с берега. Но порой эту женщину видят в деревне, стоящей верст за сто от сурового берега. Она берет у селян шерсть для пряжи, муку, овощи и молоко, а взамен дает порошок из дивной травы, излечивающей любую хворь. А где растет та трава — никто, кроме нее, не знает.

И никто не знает, что у этой женщины трое детей — двое мальчишек и девочка. То не первые ее дети, многие уже выросли и покинули отчий дом, но бабье дело известное — знай нарожала новых. На рассвете все трое выходят на край утеса, над беснующимся внизу прибоем, и оборачиваются драконами. Они делают это медленно, будто нехотя, совсем не так, как их отец — он говорит, это оттого, что они были зачаты человеческой женщиной и родились людьми. Но когда тела их обретают древнюю, с кровью в них запечатленную память, пропадает из них и неуклюжесть, и лень. У мальчиков, близнецов, темно-синяя чешуя, у младшей девочки — молочно-белая, и дивно играет на ней по ночам лунный свет. Молодые драконы резвятся, крутясь и играя над неспокойным заливом, и мать их хмурится, наблюдая за опасной игрой — такой, какая достойна их жгучей крови. Отец их летает рядом, следит за сорванцами, не допуская беды. А когда притомится — годы берут свое, — то опускается на утес и, как прежде, в мановение ока оборачивается высоким статным красавцем с побитыми проседью русыми волосами. Его наездница кладет ему на плечо курчавую голову, и они сидят на крыльце, глядя, как расцветает у них на глазах новый день драконьего племени. Их младшие дети долго еще не узнают, что там, совсем рядом, таится огромный мир, что он враждебен, прекрасен, зол и достоин жизни, ибо дал жизнь и им тоже. Это трудная и болезненная истина, и не пришел еще день, когда их отец и мать поведают им ее: поведают о людях и драконах, о человеческом в драконе и о зверином в человеке. То будет позже, много, много позже, а пока крестьянка и дракон сидят рядом и смотрят на юные беспечные создания, что вьются и смеются над бушующими волнами, и солнце отливает радугой в их зеркальной сияющей чешуе.

Александр Сивинских

КУЧУМ[8]

Цеппелин на вершине причального шеста переливался как елочная игрушка. В серебряном боку отражалось облако, похожее на истощавшего до последней степени крокодила, а в брюхе — мама и дядя Матвей. Мама и там была красавица, а дядя Матвей — гигант и атлет. Я тоже отражалась, но неудачно. Большая часть отражения приходилась на алый, светящийся изнутри плавник, отчего зеркальная Виктория была кособокой, будто полиомиелитный негритенок из деревни Наших Новых Соседей. Сцевола, разглядевший это первым, до сих пор не мог успокоиться, хохотал и катался по траве. Былинки проходили сквозь полупрозрачное тельце, даже не колыхнувшись. Только пушистые головки одуванчиков едва заметно шевелились. Но, может, это от ветерка — Сцевола, как-никак, абсолютно бесплотный. Какой при этом ухитряется издавать звуки, часто препротивные, ума не приложу.

Я украдкой (нужно было изображать пай-девочку, которую не страшно оставить на недельку одну) показала дымкролу кулак. Погоди, скоро разочтемся.

Дядя Матвей мой жест заметил, но виду не подал. Мы были с ним сейчас заодно. Ему в свадебном путешествии вряд ли нужны спутники помимо молодой жены. Да и мне вовсе не улыбалось отправиться с ними. Постоянно наблюдать, как они лижутся, и чувствовать себя третьей лишней — спасибочки! Хотя суточный полет на цеппелине, в конце которого — Курилы, приключение, конечно, высший класс. Вулканы, гейзеры, седой грозный океан… и ни одного Нашего Нового Соседа. Чернокожие почему-то не желали там селиться — ни при каких условиях. Наверное, лава, пепел и серный чад чересчур живо напоминали им о пепелищах родимой Африки.

— Виктория, — сказала мама таким непривычно мягким тоном, что у меня запершило в носу и защипало в уголках глаз. Я моргнула и насколько могла непринужденно улыбнулась. — Виктория, мы с папой последний раз предлагаем тебе лететь с нами.

— Мамочка! — начала я так, словно сейчас закачу получасовую прощальную речь со слезами, но тут же отрезала: — Нет.

— Хорошо. — Показалось мне, или мама в самом деле облегченно выдохнула? — Стало быть, наказы остаются прежними. Во всем, что касается распорядка дня и учебы, ты беспрекословно слушаешься Глашу и Трофима Денисовича. За пределы усадьбы выходишь только в сопровождении Кучума. Особенно когда захочешь прогуляться в направлении негритянской деревни.

Мама упрямо не желает говорить Наши Новые Соседи. Предпочитает платить ежемесячный штраф за нетолерантность, но называть негров неграми, китайцев китайцами, а евреев евреями. По-моему, зря. Лучше бы эти средства на что-нибудь полезное истратила. Например, на подружку для моего Сцеволы. Очень хочется посмотреть, как у дымкролов обстоят дела с любовью.

— Ну и все, пожалуй. Иди, я тебя поцелую.

— Счастливого пути, мамочка, — пролепетала я, подставляя маминым губам щечку. — Счастливого пути, папочка!

У дяди Матвея порозовели от удовольствия мочки ушей. Он неловко чмокнул меня в макушку, а через секунду уже подсаживал маму на первую ступеньку трапа. Потом запрыгнул сам. Трап, хоть и выглядел хрупким, принял его, не скрипнув, не покачнувшись. А ведь дядя Матвей — самый большой человек, какого я встречала в жизни. Мама рядом с этим исследователем приполярных болот выглядит прямо-таки Дюймовочкой.

Трап пополз вверх, из гондолы полилась торжественная и одновременно веселая музыка. В бортах открылись люки, оттуда выдвинулись жерла крошечных пушечек и начали палить во все стороны, разбрасывая конфетти. Похожее на тощего крокодила облако напугалось канонады и превратилось в стайку пушистых обрывков. Впечатлительный Сцевола зарыдал.

Дирижабль оторвался от причального шеста и, продолжая сорить разноцветными, быстро тающими в воздухе кружочками, поплыл на восток.

Наши домашние буратины, Глаша и Трофим Денисович, прощально замахали деревянными ладошками, а дяди Матвеев Кучум издал возглас, напоминающий рев сирены и застучал друг о друга кончиками рогов. Сейчас на них были надеты толстые, ярко-желтые резиновые пробки, поэтому звук получился чудной — как будто кто-то изо всей силы аплодирует маминому и папиному отбытию.