Много шума из никогда - Арсений Миронов

Данька мягко высвободил руку — на запястье вполголоса звякнули волшебные бубенцы. Смеяна вздрогнула, словно от электрической волны, еще тесней прижалась грудью и коленями — у Данилы тихо закружилась голова от вязкого женского запаха, обжигающего ноздри.

— Эти твои обручи на запястье… я так люблю их. Отдай мне твои обручи, любимый! Тогда я буду обручена с тобой… хочешь?

Вдруг слегка отпрянула, наморщила бледный лобик. Взгляд обострился:

— Обручи… Где я видела серебряные обручи?.. Это значит — свадьба, это восточный закон замужества…

Тихо застонала Лебедь — испугалась чего-то в наркотическом петуниевом сне и содрогнулась, не в силах оторвать от лавки связанные руки. Смеяна быстро обернула голову, пристально посмотрела на пленницу.

— Подожди, милый, пусти меня! — Легко вырвалась и, мелькнув тугими полнолуниями ягодиц, бросилась к спящей Лебедушке…

Данька стиснул в руке нож, шагнул вослед.

— Обручи! Смотри: обручи! — Смеяна быстро ухватила подол нищенского платья пленницы и быстро задрала его до колен — на каждой из тонких щиколоток мутно заблестели веские округлые браслеты черненого серебра, неумело замазанные глиной. — Это свадебный знак! Это значит, что Потык обручился с женой по калинскому обычаю тороканских идолов! Ха-ха-ха! Ангелы небесные, как я могла упустить из виду!

— Смеяна, любимая! Оставь это спящее ничтожество, посмотри на меня! — Данила поспешно приблизился.

— Нет, ты не понимаешь! — тихо улыбнулась она, обвила руками шею и быстро зашептала, игриво уклоняясь от поцелуя: — Я расскажу тебе, глупый. По калинскому обычаю супруги обязаны лечь в одну могилу, в один день! Они скованы воедино чарами свадебных обручей, которые жрецы закрепляют на ногах молодых. Если в бою погибает супруг, жену бросают на погребальный костер. Когда умирает жена — особенно такая знатная, как племянница хана, — ее мужа зарывают в землю вместе с телом суженой… Да-да! Как только мы убьем жену Потыка, чары заставят его самого явиться сюда за телом своей женщины — чтобы отнести его в общую могилу и самому лечь рядом… Таковы законы Калина — им обязан подчиниться всякий, берущий в жены тамошнюю деву. Теперь ты видишь: Михайло Потык — у нас в руках! Мы нашли его без помощи Свища и Скараша! Мы возьмем себе все деньги, обещанные Окулой!

— Да будет так, милая Смеяна! Только позже. — Данька властной рукой собрал в кулак ее волосы на затылке и приблизил кошачью мордочку к губам. — Сначала… я заберу твою любовь!

Смеяна подставила жадный вишневый рот, закинула голову, жмурясь от сладостной боли в стиснутых волосах. Данька исподволь расслабил кулак, провел рукой по смуглым узеньким плечам, замечая, как под пальцами чувственной волной туго холодеет кожа — ах! кошка опять вырвалась: вильнув бедрами, бросилась прочь — только черный ветер мягких волос плеснул его по лицу. Снова подскочила к опоенной пленнице, быстро занесла маленькую ручку и — коротко, наотмашь ударила спящую по болезненно припухшим щекам:

— Проснись, сестрица Лебедь! — Смеяна игриво оглянулась на опешившего Даньку — во взгляде острые искры лукавого разврата, щеки нехорошо раскраснелись. Снова вцепилась в нищенское тряпье, пытаясь растормошить: — Ну же, проснись, Лебедушка! Посмотри на нас, позавидуй!

Данька подскочил, жестко обнял сзади — руки легли на хохочущую грудь. Смеяна обернула красное сморщенное лицо, смеющийся влажный рот:

— Хочу… хочу, чтобы она видела! — В почерневших глазах блеснуло упрямое пламя. — Пусть увидит, как ты любишь меня! Ну же, скорее…

— Что за выдумки, милая! — пробормотал Данька, тиская в кулаке маленький нож. «Немедля. Сейчас. Прикончить врага…» Но — нет, уже нельзя оторвать глаз от тонкой прогнувшейся спины и скользких бедер, от нежных колен… Господи, что она делает? Сумасшедшая кошка…

— Мы будем… играть все вместе! — Пьяные глаза блудливо блеснули сквозь струи разметавшейся прически. Смеяна мягко опустилась на колени перед связанной женщиной. — Я так хочу. Иди к нам, любимый!

— Нет. Оставь ее. — Данька отвел взгляд. — Мне нужна только твоя любовь, Смеяна! Лишь ты одна… больше никто на свете.

— Ты прав, милый! — Гибкие колени вмиг разогнулись, и кошка уже на ногах, в безумных глазах хмельные слезы торжества. — Ты не хочешь, чтобы она видела? Хорошо! — Смеяна прыгнула в сторону, быстро наклонилась и подхватила что-то с пола: — Я сделаю, как ты пожелаешь! У нашей любви не будет свидетелей — только трупы!

Маленькая боевая секира мелькнула в воздухе. Она летела, раскручиваясь медленно и даже красиво, — стальное лезвие в кровавых разводах дважды блеснуло Даниле в глаза. Возможно, он мог прыгнуть вперед и перехватить летящий топор. Мог просто закрыть собой полусонное тело измученной женщины, привязанной к лавке.

Какое-то время Данила ничего не видел — или просто не понимал того, что навязывало ему зрение. В голове почему-то не замирал ноющий звук, похожий на свист рассекающей воздух стали, — еще несколько секунд подряд Даньке казалось, что секира до сих пор летит. Потом он как-то сразу, очень ясно увидел перед собой обнаженную женщину — ее тело было странно двуцветным. Вверх от пояса — черным от разметавшихся волос. Ниже пояса — красным, густо усеянным непонятными брызгами. Женщина была живая. Ее лицо искривилось, и Данька услышал знакомый полудетский, кошачий голос:

— Надо же… она была беременна! Ну ничего, милый: у нас тоже будет ребенок. Я воспитаю сына великим и грозным воителем…

Данила ничего не ответил: он только взмахнул руками, словно защищаясь от кошмарного видения. Просто дернул рукой — бездумно и подсознательно.

Прекрасная воительница Смеяна не закончила своей речи. Маленький и удивительно острый ножичек с костяной ручкой навсегда застрял у нее в горле.

XV

На ту пору было, на то времячко

Прилетел тут голубь на окошечко,

Начал по окошечку похаживать,

Человечьим языком поговаривать:

— Молодой Михайло Потык, сын Иванович!

Ты играешь, молодец, прохлаждаешься,

А твоя молода жена Лебедушка преставилась.

Земля была мягкой, и деревья едва держались корнями. Они гнулись и роптали, когда Данила цеплялся за нежные ветки, упирался ладонями в гулкие стволы, задевал плечами стонущие сосны. По лесу идти труднее, чем плыть, — напрасно он выполз из воды на жесткий берег: тяжелый папоротниковый лес уже почти смыкался над головой, захлестывая сверху черно-зеленой паутиной; увязая чуть не по колено в сырую землю, Данила пытался двигаться быстрее, по широкой петле удаляясь в чащу все дальше от страшного починка на озерном берегу, от стынущих трупов на дощатом забрызганном полу. Там, по-прежнему привязанное к лавке, остывало мертвое тело Михайлиной жены — Данила не смог приблизиться, он увидел только: потемневшая ручка топора торчит из груди… Замершие черные глаза смотрели почти ласково — словно и не был Данила виноват.

Дядька Сильвестр нашел его под старой липой за ручьем — недолго пролежал Данила без памяти, обрушившись навзничь, горячим лицом в сухую пыль мертвого муравейника. Он пришел в себя от очередного сильного толчка — сквозь чернильные разводы тошнотворной мути увидел перед глазами слипшийся от грязи седой загривок косолапого старосты, дотащившего его на горбе до самой избушки Потыка. Здесь Даньку мягко уложили спиной в траву, и теплый край чарки коснулся его губ: он судорожно глотнул и закашлялся, едва не захлебнувшись медом — желтое пятно, светлевшее над ним на голубом небесном фоне, приблизилось и прояснилось. Данила увидел перепуганное личико Бусти. Девчонка склонилась ниже — развившийся светлый локон опустился и защекотал у виска — быстро затараторила, шмыгая острым носиком и вытирая тоненькие слезные дорожки на щеках:

— Дядько, проснись! Ой, да что же делать… помоги скорей! Я одна боюсь!

Как смешно у нее прыгает подбородок, медленно подумал Данила. А мордочка вся мокрая — на губах должно быть солоно от слез.

— Дядька Потык заболел! Он разум потерял… Я его боюсь, он кричит страшно так! Медведю повелел себя к дереву привязать… А теперь плачет и ругается! Дядька Данилушка… ну же, пожалуйста, проснись, миленький!

Медовый глоток жарко-золотистым сгустком прошел по горлу вниз, насухо выжигая слезы, оставляя долгий терпкий след на языке… Данька с усилием подтянул ноги, вцепился в дрожащее Бустино плечо, приподнял голову и увидел страшного человека, привязанного к дереву цепями — совсем рядом, в дюжине шагов. Человек глухо кричал — почти ревел, слепо мотая головой: вьющиеся волосы прилипли ко лбу, кудрявая борода намокла от пота и слез. А толстая цепь намотана вкруг тела в десятки оборотов, она прижимает и вдавливает спиной в шероховатый древесный столб — корявые звенья впились в грудь и медленно рвут белую рубаху на плечах… Сбоку дерева не черная тень — гигантский медведь с обезумевшими глазами вцепился в свободный конец цепи обеими лапами — уперся в землю и тянет на себя, не выпускает рвущегося пленника на свободу!