Каменный город - Рауф Зарифович Галимов

это и есть жена директора... — подумал он. — И видать, из категории строптивых, как Тата...»

Никритин мотнул головой, откидывая назад волосы и стряхивая наваждение нахлынувших образов. Пристукнув об стол, он поднял стакан с пивом. Афанасий Петрович, тоже о чем-то задумавшийся, взялся за свой, пригубил опавшую пену, Глаза его, в красных прожилках, стали мальчишечьи-пронзительны. «Дядька, родная кровь!..»

Никритин глотал тяжелое пиво, и что-то теплое и ленивое растекалось по телу. Вспыхивали под кожей искорки зеленого хмеля и солнца. Мысли снова тянулись назад, к налитому светом и тишиной саду...

...Женщина в красном халатике, кажущаяся обнаженной, как красавицы Ренуара... Разговор с ней, завязавшийся легко, на профессиональном языке художников... И удивляться было нечему: дочь художника, сама рисовала...

— Дима! Дима! — кричала она, стоя под деревом. Босая, с запыленными ногами, в красном халатике. Никритин никогда не видел таких откровенно-счастливых коричневых глаз, как у нее.

Крутящийся диск солнца. Ползет волосатая гусеница по листу платана. За ней остается глянцевитый зеленый след. «Лист зеленый платана», — запел бы молдаванин. У них, кажется, все песни начинаются со слов «лист зеленый». А он, лист, в самом деле зеленый и прохладный. Единственная прохладная вещь в солнечном мареве. Стоит сорвать и приложить к щеке, чтобы убедиться в этом. Прохладный, как это тяжелящее пиво...

Никритин мотнул головой, выложил на стол деньги и поднялся. К черту! Экое наваждение: образ этой женщины начинал накладываться на образ Таты.

— Пойдемте, дядя!

Вышли в сумерки, словно лобзиком прорезанные газосвотными трубками вывесок. «Обувь». «Продовольственный»... Красное, зеленое... Улица от этого казалась темной.

— Ты приходи, не забывай... — тряс руку Афанасий Петрович. — Я тебе дядя или кто?..

— Приду. Обещаю вклад в вашу коллекцию... — сказал Никритин, вспомнив о газете, которую дала ему Ника.

Весенние сумерки длинны. Никритин уже добрался до дома, а ночь все не наступала. Он опустился на низкие ступеньки айвана и вытянул усталые ноги.

С коротким писком срывались из-под козырька земляной кровли летучие мыши. Беззвучно раскачиваясь, словно падающий лист, они сновали над деревьями. Всегда грустно смотреть на их призрачный полет. Но сегодня особенной печалью пронзил зеленый луч первой звезды, разрубленный перепончатым крылом. Печалью одиночества. Работа на заводе подошла к концу. Аллею передовиков совместно с Шароновым оформили. В цехах уже начиналась предпраздничная суета, когда он приходил в последний раз. Надо лишь еще раз сходить и показать эскизы перекраски цехов и станков. Но это уже — паллиатив. Настоящие связи оборвались. Лишь совместная работа связывает людей.

Не хватало — ох, как не хватало! — молчаливого присутствия друга. Афзал уехал с Юлдашем Азизхановичем. Повезли в колхозный клуб эскиз живописного панно «Узбекистан» — работу, которую Никритин находил на редкость неудачной. Это был триптих, вертикально скомпанованный на одном холсте. Сверху — снеговые горы; посредине — разрезанные арбузы и дыни; внизу — гипертрофированные коробочки хлопка. Отталкивала даже не декоративная условность, а убогая примитивность замысла, рассчитанного, как выражаются искусствоведы, на неподготовленного зрителя.

Войти в бригаду художников Никритин отказался. С какой стати заранее принижать зрителя? Да и другие соображения удерживали его в городе. Пусть малые, но оставались обязательства перед заводом, а потом... В последние дни он с возродившейся нетерпеливой тревогой ждал, что Тата подаст наконец весточку о себе. Не пропала же она, не на Марс улетела!..

Но вестей не было.

Никритин смотрел, как прокалывают небо звезды, и перебирал в памяти, куда пойти на праздники. Выходило, что некуда. Чудилось, что везде окажется лишним... К Нике? Нет!.. К Скурлатовым? Нет!.. К заводским ребятам? А с кем он там близко знаком? Не к Надюше же идти: хватит неразберихи с Никой!.. И снова — с силой запоздалого прозрения — мелькнула мысль: лишь совместная работа объединяет людей. И еще любовь, семья. Иначе нет ни точек соприкосновения, ни общих интересов, ни общего языка. Разговаривать даже не о чем...

Лаяла где-то собака — надсадно и однообразно, будто по принуждению. Сновали летучие мыши.

Когда Никритин проснулся, солнце уже залило медом бязевую занавеску. На ней шевелились, как пчелы, тени от листвы персикового деревца, растущего под окном.

Представлялось, что проспал все праздники. Впервые в жизни...

Раза два стучался Фархад. Не открыл. Пусть думает, что дома нет. Как сквозь сон, доносились из приглушенного приемника шумы людских толп, взрывы духовых оркестров, подвывающие голоса поэтов... Все это напоминало зыбкий гул моря в раковине, — и Никритин вновь погружался в сон наяву, в котором нескончаемо текли цветы и флаги. Флаги, флаги — тяжелые, бархатные и шелестяще-легкие, шелковые...

Остро запомнилось: накануне торжеств, тридцатого апреля, проходил вечером мимо кинотеатра «Искра». Видимо, кончился восьмичасовой сеанс, и из дверей вытекала на тротуар публика — слитная, шаркающая. В прозрачной броне женских духов и сигаретного дыма. Никритин угодил в самую гущу распаренных людей, чуть захмелевших на воздухе. Лоснились бритые лица принаряженных мужчин, наливались вечерней влагой глаза женщин. Кто-то кого-то окликал; голоса звучали нарочито громко; пересекались и скрещивались парфюмерные улыбки. Затолканный и стиснутый, Никритин огляделся. Он знал, конечно, что вокруг него — не кортеж одних лишь влюбленных. Но собственное одиночество сделалось вдруг нестерпимым: хоть поди и напейся!..

Никуда, однако, он не ходил и не напивался. Заперся в своей комнате, чтобы Фархад не вытащил, и лежал весь день в постели, читал захватанные жирными пальцами тома альманаха «Мастера искусств об искусстве». Каноны Дюрера... Палитра Ван Гога... Композиционные сомнения Сурикова... Мудрость веков и вечная молодость поиска. Переменчивая и нестареющая муза живописи... Мысли, как в пленэрной картине, обретали прозрачность, и наливалось уверенной вескостью сердце. Нельзя отчаиваться, будучи причастным к легиону подвижников и творцов, мыслителей и революционеров. Подлинная красота трудна, но лишь в ней — смысл и оправдание бытия. Может, пребывание на заводе и явилось тем магическим кристаллом, через который постиг эту простую истину? Постиг жизнь как построение социальное, прекрасное в постоянной изменчивости, молодеющее. В непрерывной борьбе, а не как статичную заводь отвлеченного гуманизма. Да, старые мастера укрепляли в мысли, что искусство с самого зарождения было действием социальным, вторгающимся во взаимоотношения людей.

Книги помогали думать. Мысли всплывали, как внезапно всплывает на поверхность рыба. Всплывали, итожились в кладовых сознания, будто костяшки счетов... И как сквозь сон пробивалась в сознание негромкая песнь приемника.

...А второго мая приезжал ненадолго Афзал. Какой-то встрепанный, загорелый. Морща сросшиеся