Восхождение, или Жизнь Шаляпина - Виктор Петелин

Оркестр начинает вступление. Колокольный звон. Собирается толпа. Бояре выходят. Выходит царь Борис. Величав, прекрасен, трагически скорбит его душа… Вроде бы все пошло нормально… Все так думают… Но Шаляпин, обессиленный невозможностью сыграть то, что задумал, прекращает репетицию… Устало опускаются его руки, и он в изнеможении уходит за кулисы. Валится там в первое попавшееся кресло… Через несколько минут все приходит в движение, снова выходит, и снова прерывает репетицию… Ничего не получается… Ноги ватные, нет твердости в движениях… Через несколько минут все повторяется сначала. Толпа, бояре… Выход Шаляпина…

В это время с шумом открывается дверь, порывисто входит Савва Иванович Мамонтов и, не раздеваясь, садится в центре зала. По всему чувствуется, что все уже на пределе, огонек раздражения коснулся всех участников репетиции, уставших от этих бесконечных выходов… Сколько же можно так истязать себя!..

— Не то, Феденька, — раздался неожиданно для Шаляпина хрипловатый знакомый голос. — Федя, не то…

Напряжение было слишком велико, и Шаляпин не выдержал. Разъяренный, бросился в уборную. Все кончено, он не может играть эту роль… Сколько затрачено усилий на создание этого образа, и все напрасно… К черту, он бросит все и откажется играть проклятого Богом и людьми царя Бориса… Пусть Бедлевич играет…

В уборную Шаляпина вошел Мамонтов. Не впервой он находил ключ к сложной роли, когда, казалось, она не получалась у талантливого артиста.

— Федя, ты успокойся… Все прекрасно у тебя получится. Ты отдохни, не мучай себя сомнениями… Будь спокоен, у тебя все получится. Ошибка твоя в том, что ты еще не представляешь себе, каким должен быть Борис, когда он произносит «Скорбит душа»… Представь себе этого Бориса, представь, что ты рисуешь его, каким ты его видишь, каким ты его представляешь, тогда появится и должная поступь, и нужные интонации в голосе… Все у тебя есть, но ты еще смутно представляешь себе образ…

Мамонтов пригляделся к лежащему на диване Шаляпину и тут же отвернулся, стараясь не видеть слез его. Сорванные парик и борода валялись у стола. Шаляпин приподнялся на кушетке. Грязное от грима лицо его совсем потеряло царское величие, резко контрастируя с пышным облачением. Он казался беспомощным, растерянным. Волосы всклокочены, ноздри шевелились в ярости и тревоге. Медленно сел, вслушиваясь в слова Мамонтова. «Ага, ожил», — подумал Савва Иванович и продолжал:

— Ну пойми только одно. Ведь ты достиг высшей власти. Ты царь, коронованный по всем правилам. Зачем тебе выступать, как боярину, кичащемуся своим званием, положением, родом? Зачем лезть из кожи Годунову, строить выскочку, хозяина в поддевке, самодура? Выходи проще.

Мамонтов смотрел на него и поражался перемене, происходившей с Федором Ивановичем. Растерянное, беспомощное, какое-то даже бесформенное, его лицо стало постепенно приобретать осмысленное выражение, упрямо твердеть, стало суровым и властным. Вытер кулаком остатки слез. Встал, пошел к столу, молча стал заново гримироваться. Надел парик, приклеил бороду, привел в порядок волосы. Молча встал, грозно поглядел на собравшихся в уборной, ожидавших дальнейших указаний Мамонтова:

— Пойдемте попробуем еще.

Савва Иванович первый вышел, за ним последовали участники репетиции. Последним вышел Шаляпин.

Снова вступление… Музыка, звон колоколов. Настроение у всех приподнятое, торжественное. Сейчас, все ждут, что-то произойдет на сцене… Во всяком случае, все так настроились, зная огромную способность молодого артиста перевоплощаться из одного состояния в другое. Снова толпа, бояре ждут выбранного царя с нетерпением: как он выйдет, что-то скажет? В каком он настроении? Все замерли в ожидании… Так совпало — ждут не только царя Бориса, но ждут Феденьку Шаляпина, ждут его исполнения… Медленно, торжественно выходит… Сколько пережито волнения. Поднял голову кверху, смотрит как бы безразлично. Смолкают колокола. Спокойно закрывает глаза и произносит первую фразу, тихо, вроде бы про себя: «Скорбит душа, какой-то страх невольный тяжелым предчувствием сковал мне сердце…»

И сердца собравшихся бояр, артистов, режиссеров, художников пронизывает настоящая, неподдельная боль, сострадание к царю — человеку, способному так остро переживать происходящее в его жизни… Тихо шествует дальше. Торжественно приглашает бояр: «…поклонимся гробам почивших властителей России». Скромно показал на храм, и все пошли за ним как за повелителем…

«Ну вот все и прекрасно, — подумал Мамонтов, — образ царя, трагического царя, еще не царствующего, но уже обреченного, найден. Теперь он не уступит, это открытое им состояние души».

Так оно и вышло. Действие развивалось стремительно и правдиво. Царь Борис вышел из храма, полный сил и волевой целеустремленности. Нерешительность он оставил в храме, голос его зазвучал в полную силу. Он почувствовал сладость неограниченной власти, свою мощь, способность управлять великим государством. «Всех звать на пир… все гости дорогие…» — так мощно и красиво приглашал Шаляпин собравшихся его чествовать.

Последние аккорды музыки были еле слышны: все собравшиеся так аплодировали Шаляпину, такой подняли шум, что ничего не было слышно. Все радовались удаче товарища по сцене. Некоторые плакали и целовались от счастья… Все чувствовали себя празднично, понимая, что на их глазах произошло чудо — рождение великого художественного образа.

Горько размышлял Лентовский о своей незадавшейся жизни. Сколько он перепробовал путей, сколько он метался в поисках своего места в жизни… Скольким он дал путевку в жизнь, а своей так и не нашел. И вот показалось, что наконец-то у Мамонтова он найдет то, что всю жизнь искал. И вновь опоздал… Другие художники-режиссеры уже совсем по-иному видят задачи искусства. Что бы он ни предложил, все вызывает возражения со стороны всех этих декадентов. Особенно яростным противником оказался Врубель. По каждому поводу готов лезть в драку. Уж вроде бы старался усмирить свою буйную натуру — ведь вовсе и не претендовал на режиссерскую диктатуру у Мамонтова. Просто хотел быть продолжателем антрепризы оставленного Мамонтовым Солодовниковского театра после его перехода в новый театр — и только… Он надеялся с помощью Мамонтова создать Общедоступный театр. Он и пошел в оперное дело Мамонтова с полным уважением, с чистой душой, без нахальства, скорее с недоверием к своим силам. И только… На какие только преграды он не наталкивался, положим, мелочные, но довольно омерзительного характера, подрывающие его авторитет, столь необходимый во всяком деле, особенно в театральном. Он хотел трудиться в театре, но увяз в тине… А как сам Мамонтов упрекал его за неумеренную подозрительность… Все, дескать, нормально, работайте. Это заставило его быть доверчивым, искренним. И что же изо всего этого вышло? Сам же Мамонтов назвал его наивным человеком… «Правда, порядочный люд мне симпатизирует, — с облегчением думал Лентовский, — а вот клоп-то закусал, насовался. Э, да что тут!.. Петух трижды не прокричал, а Савва от меня уже отрекся. Врубель, Серов у него законодатели всех мод. Ну и пусть… Я уйду скоро, долго терпеть самодовольства этих декадентов не буду… А может, мне действительно делать нечего у Мамонтова? — снова задавал себе все тот же вопрос Лентовский. — Ведь у них совсем иные задачи… Я стою за простонародный театр, за театр особого типа, исключительно для серой публики, с исключительной, так сказать, проповеднической целью, с выработанным репертуаром, живыми прологами, чтением, печатными листками… Надо играть повсюду, на площадях, в деревнях, в балаганах, на открытых площадках… Всюду, очищая народную затемненную душу… Живое слово — живое действие. Надо только пожертвовать собой. И тогда театр исполнит свое гражданское назначение, служа тому, кто нуждается в развитии».