Восхождение, или Жизнь Шаляпина - Виктор Петелин

Так что приехавший Шкафер был для Мельникова, еще не остывшего от обид прошедшего сезона, как бы целительным бальзамом, и уж ему-то все хотелось и высказать, заветное, продуманное, дорогое.

— Как-то там Федор Иванович… — после долгого молчания сказал Петр Мельников.

Шкафер понимающе посмотрел на друга.

Глава четвертая

Смелый замысел

В середине лета произошло событие, которое огорчило всех в Путятине; в один из последних приездов Мамонтова Сергей Рахманинов объявил, что уходит из Частной оперы.

Мамонтов помрачнел, тут же встал из-за стола и вышел в сад. Но через час собравшиеся на веранде услышали его быстрые шаги и веселый голос.

— Что ж, молодой человек, — сказал он, подойдя к Рахманинову, — может быть, вы и правы… Что вам, художнику, даст в дальнейшем дирижерство? «Ой, честь ли то молодцу да лен прясти, воеводе да по воду ходить!» Исполать вам за то, что вы для нас сделали! Дружба наша на том не кончена, надеюсь. Но стоять у вас поперек дороги, пожалуй, не вправе…

Вскоре все поразъехались кто куда…

Федор и Иола сняли квартиру в Брюсовском переулке, сносно ее обставили. Мамонтов подарил им превосходный рояль. Теперь у них был дом, куда приходило много друзей, где обедали, веселились, пели до утра.

Вспоминали поездку по южным городам России — Харьков, Киев, Одессу, Ялту… Осень стояла превосходная. Концерты проходили с большим успехом. Рахманинов, Шаляпин, Секар-Рожанский… Последний концерт состоялся в конце сентября в Алупке. Шаляпин пел арию короля Рене, Рахманинов исполнял свою «Мелодию»…

…И вот они снова все собрались в Частной опере: открытие сезона задержалось из-за ремонта здания театра. Начались спешные репетиции трех новых опер.

Мамонтов принимал большое участие в постановках опер, внося много выдумки и изобретательства. Но что-то раздражало его и беспокоило.

Однажды Шаляпин, как обычно в последние месяцы, зашел в кабинет Саввы Ивановича. Там уже сидели Коровин, Серов, Шкафер…

Никогда еще Федор Иванович не видел Мамонтова в таком состоянии.

— Вы что же, Савва Иванович, — хмуро говорил Валентин Серов, — желаете в театре «садик эдакой» открыть? Лентовского в руководители позвали… Савва Иванович, я не могу допустить, чтобы он со своими помощниками в «Юдифи» показывал свой вкус, так что прошу вас ему это сказать! А то и сам скажу ему, что я о нем думаю…

Мамонтов лихорадочно ходил по кабинету.

— Вы правы, Валентин Александрович. Что мне делать с этим Лентовским, ума не приложу… Пожалел его — он у разбитого корыта остался, вот я ему и предложил поработать у меня… Пришел он как-то ко мне, принес книгу по искусству из своей библиотеки: «Возьмите в подарок, мне она не нужна». Смотрю на него, вижу: скучен, и нет его прежней осанки, спрашиваю: «Ну, что поделываете, Михаил Валентинович, как живете, почему не слышно и не видно вас? В Частной опере бываете? Что скажете?» Долго молчал, задумался. «Ничего, — говорит, — не делаю, Савва Иванович, копаюсь в старом хламе своем, живу на покое с сестрой и племянником. В опере у вас бываю, хорошо… Шаляпин… Помню его, вырос, актер настоящий, но вот, простите, вашего Врубеля — не понимаю… Что же это за занавес нарисован, что там красивого, не понимаю вашего увлечения этим декадентством… Вот Коровин — другое дело: ярко, сочно, понимаешь, чего человек хочет, грамотно, а у Врубеля и рисунка-то нет, кривляется он, что ли, непонятно и ненужно… И вас за дело ругают… Я согласен, нельзя поощрять такое вредное направление в живописи»…

— Ценитель нашелся… — Серов был по-прежнему мрачен. — Он нам из оперы оперетку сделает с феерией, как в прежние времена…

— Да, так он и кончил такой вот критикой. Я уж привык к такому отношению и думаю: «Ничего себе, когда-нибудь поймет, уразумеет» — и прямо ему: «А не хотите ли поработать в Частной опере? Там на очереди «Борис», «Орлеанская дева», «Юдифь», «Моцарт и Сальери»… — «Что ж, я с удовольствием, рад и благодарю!» — отвечает Лентовский. Он будет ставить, но только, чур, не надо давать ему расходиться, попридерживать его нужно, когда его вдруг занесет, он это может, натура у него широкая, я его знаю… Так вот мы и договорились.

— Да ведь он что предлагает… Черт знает что!.. Он все испортит, я не позволю ему портить «Юдифь»…

— Ну, странности-то у него есть, конечно, он человек старого пошиба… Приходит как-то ко мне, вижу, в руках огромную какую-то книгу держит. «Я, — говорит, — с монтировкой к вам…» Разложил перед нами эту огромную книгу и стал читать: «Олоферну — одеяние из драгоценных тканей, пояс убран каменьями, меч… Юдифи — длинная рубашка…» — и пошел читать, вроде апостола в церкви на амвоне. Я посмотрел на Валентина, а он отвернулся в сторону и лепит из хлеба каких-то лошадок, обезьян или собачек, не поймешь, видимо, не слушает, лицо злое, а тот все свое: «Асфанезу в руки жезл два аршина — три вершка вышиною…» Ну, тут я не выдержал и говорю ему: «Все это, Михаил Валентинович, глупости, и этой вашей монтировки не нужно». — «Как это не нужно, что вы говорите?» — «Так и не нужно!» Он молча закрыл свою огромную книгу, встал из-за стола и ушел… Мы же остались с Серовым вдвоем, и я видел, что Лентовский обиделся… Ну ничего, это у него пройдет, я поговорю с ним…

— Да он ведь ходит по театру и всем говорит, что вы самодур. «Не пойму Саввы, — говорил тут кому-то… — Я ему хочу рассказать про дело, все приготовил, у меня в монтировке все расписано, расчерчено, как у режиссера, ясно и понятно, а он закрыл мне книгу на самом нужном месте и говорит: «К черту монтировку, и этого слова я вашего не понимаю и понимать не хочу, идите в гардероб, в бутафорскую, выбирайте, что там есть, вот и вся ваша эта, как ее там, мон… мон-монтировка!» Встал, говорит, Мамонтов и ушел, а я остался как дурак. Ну и самодур, чего моя нога хочет, трудно с ним… Зачем я только с ним связался на старости лет…»

Шкафер, передававший этот разговор, даже покраснел от волнения, а Мамонтов только улыбнулся.

— Все правильно, только одно неверно: я остался у себя в кабинете, а он ушел, не знаю, как дурак или умный, но именно он ушел от меня рассерженный… Ну, поговорили, пора и за дело… У нас столько еще работы, а сезон вот-вот начнется…

Федора Шаляпина такие разговоры сначала забавляли, а потом стали раздражать. Уж слишком много времени теряли на эксперименты. Слишком торопились с постановками. Вот в этом сезоне у него три новые роли, и все по-своему трудные. Взять хотя бы Олоферна, 23 ноября — премьера «Юдифи», 25 ноября — премьера «Моцарта и Сальери», 7 декабря — премьера «Бориса Годунова»… Сколько нужно сил, чтобы все это подготовить… Репетиции следуют одна за другой. И какие все разные, эти роли, и по музыке, и по характерам… А главное, целые эпохи разделяют их… Олоферн… Еще год назад, в Париже, он начал готовить эту роль… Ах, Париж, Париж, каким забавным приключением одарил его Париж… До сих пор ему вспоминается маленькая пианистка, которая пришла к нему в его последнюю ночь пребывания в Париже…