Нежнее неба. Собрание стихотворений - Николай Минаев

«Дорогое мое дитя, Коля Минаев, позволь мне сегодня, когда ты навсегда распростился с училищем, выразить тебе те чувства, которые волнуют меня, твоего старого воспитателя. Мне грустно думать, что с этих пор я не буду тебя видеть каждый день, как это было до сих пор, что скоро пропадут для тебя школьные интересы, которые нас так сближали, что я потеряю право оказывать на тебя даже то незначительное влияние, которое было в моей власти. Такое чувство приходится испытывать воспитателям каждый год. Уж такое наше дело. Мы, точно ямщики, довозим вас до известного предела, откуда вы отправляетесь на собственных ногах. Но разлуку с твоим выпуском и особенно с тобою я чувствую острее. Как сейчас вижу тебя маленьким мальчиком; теперь уж ты молодой человек, и за все это время мне не приходит в голову ни одного горького воспоминания. И это не потому, что я тебя очень люблю, – все хвалят тебя и твоих товарищей и ставят вас в пример девочкам. Я, может быть, имею формальное право гордиться таким воспитанником, как ты (хотя я прекрасно знаю, как ничтожна здесь крупица моего влияния), но я еще более дорожу своей обязанностью быть признательным тебе и твоим товарищам. Прими же, мой милый, мою сердечную благодарность за твое милое и доброе отношение ко мне и передай мою благодарность маме. Скажи ей, что если бы все ученики у нас были как ты, то мне, как воспитателю, было бы так хорошо, что умирать не надо»[21].

Автор его – Евгений Васильевич Шаломытов (1873– после 1917) – потомственный театральный работник; сын артиста; выпускник МГУ, вернувшийся в лоно родной дирекции Императорских Театров в качестве воспитателя, заменявшего порой учителей[22]. Для Минаева 1910-х годов – это один из главных собеседников и корреспондентов, о чем можно судить и по частоте ответных писем (архив Шаломытова пропал) и по множеству посвящений в минаевских ювенилиях. Но – поразительная вещь – о поэтических опытах своего любимого воспитанника и регулярного корреспондента Шаломытов узнал пять лет спустя после первого стихотворения и через два года после дебютной публикации – и то случайно:

«Прости, что так долго не писал, и не ответил тебе. Чувствую себя не важно. Не здоровьем, конечно. Не откликнулся даже на такую капитальную новость, что ты поэт. Не подумай, однако, что я хладнокровно отнесся к этому открытию. Наоборот, даже почувствовал некоторую гордость, что воспитал пииту. Может быть в будущей биографии и мне будет отведено полторы строчки и таким образом я не умру для потомства. Жаль только, что я узнал об этом стороной. Может быть, будет Ваша милость, пришлешь мне для образца оду или буриме? Как бы то ни было, поздравляю от всего сердца»[23].

И – две недели спустя:

«Весна уже в разгаре… однако не в этом дело, а в том, что ты, хитрый крокодил и пинкертон, писал исподтишка стишки, печатал, может быть подносил кому-нибудь свои произведения с надписью «от автора» и ни единым словом не обмолвился об этом передо мной, хранителем, так сказать, твоей юности, так что я рисковал даже быть подстреленным чем-нибудь немецким и умереть, так и не узнав обо всем этом. По-видимому тебя и теперь это нисколько не тревожит, п. ч. ты ни слова не ответил на письмо, в котором я пенял тебе за скрытность. Будь же человеколюбив, отзовись и пришли хоть несколько строчек своей поэзии. Надеюсь, что ты не футурист»[24].

В этом – важная черта психологического портрета нашего героя: взаиморезонирующие скрытность и гордость, заставляющие его строго дозировать информацию, касающуюся столь важного дела. Тем более, что первый опыт в этой области был довольно болезненным.

Дебютное стихотворение Минаева датировано 29-м мая 1910 года. Второе появилось два месяца спустя; третье – еще через два месяца. К весне 1913 года их было уже более двух десятков (сужу только по сохранившимся) и об их существовании, похоже, не знала ни одна живая душа. Около этого времени он делает то же, что и тысячи его сверстников, сдавшихся поэтической лихорадке: запечатав стихотворение в конверт, отправляет его в редакцию популярного журнала. Выбор адресатов здесь по-своему показателен: не чувствуя собственной манеры и не имея очевидных учителей, он подбирает журналы, столь же безликие, как и его собственные стихи; не исключено, впрочем, что в учет берется и практическое соображение: в «Живописное обозрение» очереди должны быть поменьше, чем в «Аполлон». Первые отклики не заставляют себя ждать: «Глубокоуважаемый Товарищ! Раньше Ваших писем я не получал кажется, а теперь скажу стихи ничего себе, но так как завалены ранее присланными стихами не знаю когда придется пустить, скоро не обещаю»[25]. Впрочем первый успех приходит довольно быстро – и уже 9 июля 1913 года редакция журнала «Весь мир» объявила о том, что одно стихотворение принято к публикации. Буквально несколько дней спустя оно было напечатано. Этой радостью стоило поделиться.

В начале 1910-х годов несколько раз подряд Минаев проводил летние вакации в подмосковном Клину; в заботе о будущем биографе он написал в 1914 году большое сатирическое стихотворение «Клин летом», где легкими штрихами набросал галерею своих тамошних знакомых: «Борис Дерягин реалист / Блуждает с Маней вдоль аллей, / Усат, огромен и плечист / Сидит на лавке казначей», «А Лиза с Шурою сидят / С студентом где-нибудь тайком, / И до забвенья говорят / О чем-то важном и большом» etc. Из всех этих смутных фигур (загробный покой которых мы только что потревожили впервые за столетие) одна вдруг обретает довольно зримые черты – это Лиза из последнего катрена, которой, собственно, и посвящено все стихотворение. В архиве сохранилось три пачки ее писем к Минаеву – и из них под звуки девичьего щебетания (впрочем, очаровательного) извлекается кое-какой биографический субстрат: звали ее Елизаветой Гусевой, была она клинской учительницей, преподавала русский язык и словесность, любила театр, писала стихи. Минаева она называла «Звездочка». В сентябре 1913 года он отправил (или вручил) ей какой-то свой рифмованный текст, не доживший до наших дней; в ответ она посылает ему письмо с легким, почти кокетливым упреком: «Почему Вы, Коля, написали такую злую сказку? А я и не подозревала, что Вы мне немного товарищ, – оказывается Вы поэт в своем роде, – а я и не предполагала, и не узнала в Вас “коллегу по писательству”»[26].

Судя по всему, он пришел в совершенную ярость: особенно его обидело «в своем роде». Не ожидавшая, судя по всему, такой реакции Гусева вынуждена была подробно оправдываться:

«Вы обиделись, Коля, на мое «поэт, в своем роде». Простите я совсем, совсем не хотела Вас огорчить. Сознаюсь, что я чуть-чуть, немножечко иронизировала, думая, что Вы пишете только шутки.