Том 1. Стихотворения. Поэмы - Константин Михайлович Симонов

id="id214">

Расул Рэа

Путь жизни

И мокрые весенние деревья,

И молодости теплые дожди,

И первый страх,

И первое доверье,

И спутанные косы на груди –

Все остается позади…

И голубые сонные глаза,

И на щеке – соленая слеза,

И шепот: раз пришел – не уходи!

Все остается позади.

Надежды голубиные полеты,

И привкус клетки – в просьбах: подожди!

И трепет крыльев,

И в гортани клекот –

Все остается позади…

В вагоне позднего трамвая

С дождем мы едем в старость оба,

Дождь движется со мной бок о бок,

Кружками к стеклам приставая.

А стук колес уходит в прошлое,

Напоминая мне без жалости

О том, как много мною прожито,

И об оставшейся мне малости.

О том, что в прошлом есть мужчины,

Есть женщины,

Есть имена,

Есть адреса

И нет причины,

С ним встретясь, отводить глаза.

Да, многое осталось

Позади,

Но кое-что припасено для спора

И с будущим.

И если на пути

Вновь встанут горы –

Ну и что ж, что горы!

Из грузинской поэзии*

Галактион Табидзе

Не оставляй его, как сироту…

Твой стих с тобой брал века высоту,

Решал бесстрашно и судил пристрастно.

Не оставляй его, как сироту,

Вне времени и вне пространства!

Одни проваливались без следа,

Другие, оступаясь, шли куда-то…

Ты сам об этом написал тогда.

Ставь день и час! Где подпись – там и дата!

Твой стих не мост между добром и злом,

Он – цвет знамен и ран на поле боя.

Как в скалы врублен времени излом,

Так врублен в стих ты сам с твоей судьбою.

В твоей эпохе все, что есть, – твое:

Твой герб, твой серп, твой молот, твое знамя,

Твоя решимость доконать старье,

Спалить его индустрии огнями!

Твой стих с тобой брал века высоту,

Решал бесстрашно и судил пристрастно.

Не оставляй его, как сироту,

Вне времени и вне пространства!

Золотые шкуры

Отягощенные, лениво

Под летним ветром гнутся нивы;

Блеснут то серебром, то сталью,

То белой, облачной эмалью,

И снова, солнцем залитые,

Лежат, как шкуры золотые.

О, сколько тигров здесь убито!

И прямо на поле забыто…

Утро сорок шестого

Опять поставил: сорок пятый,

Хотя с утра – сорок шестой.

И памяти, и пальцам – с датой

Непросто расставаться с той!

Она и на небе – в созвездьях.

И на бумаге – под пером,

Как, вслед за молнией, возмездья

Докатывающийся гром.

«Есть настоящий, сущий…»

Есть настоящий, сущий –

Души твоих книг читатель.

И есть – ему вслед ползущий

Книжных листов листатель,

Тянет, потянет, вытянет

Где-нибудь лыко в строку,

Выудит, выдоит, выкопает…

Ни спросу с него, ни проку!

«Нет, друг мой Георгий!..»

Нет, друг мой Георгий!

Не те уже годы,

Чтоб – няньки да няньки

Под видом народа.

Ему мы служили,

Ему и дослужим.

Ему! А не разным

Прохожим досужим.

Карло Каладзе

Вступление к книге

Слова простые не приходят сразу,

Пока придут – польется пот со лба;

Из них не выдуешь пустую фразу,

Они тебе не медная труба!

Светает, тишина… Так, в самом деле,

И напишу: «Светает, тишина…»

С читателем, как старый Церетели,

Сойдусь, чтоб пошутить, так просто, без вина.

Я чаще жизни рад, чем горем согнут,

Улыбку на лице не признаю грехом.

Но если у меня вдруг слезы в горле дрогнут,

Пусть пальцы тоже дрогнут над стихом.

Я счастлив тем, что с первых рифм, с рассвета,

Жизнь посвятил грузинскому стиху:

Родное слово с грешного поэта

Чужих наветов смоет шелуху.

Печаль придет – мы за полночь проспорим,

Пока я ей свое не докажу!

Со всем, что есть, и с радостью, и с горем,

Я будний день на горб себе гружу.

И если сердце без оглядки бьется,

Моих годов разматывая нить,

То у меня язык не повернется

Его за нерасчетливость винить.

У сердца на бессмертье нет расчета,

Его земная оболочка – я.

Без отдыха идет его работа

В моей груди. А отдых – смерть моя.

Мой день

Я за солнцем не гонюсь,

Взглядом друга обойдусь,

Да ущелья тишиной,

Да небес голубизной,

Да кувшинчиком вина,

Опорожненным до дна.

Мне до самой смерти лень

Жизнь делить на свет и тень.

Я люблю мой день – сегодня,

День обычный, день как день!

Притча о ствари и гуда-ствари[6]

Эта притча со мной бывает

Всегда в трескучую ночь зимой.

Огонь в очаге языком болтает,

Довольный, что я вернулся домой.

И, словно два домовых, из тени

К огню ковыляют два бурдючка;

Без