Противостояние.Том I - Стивен Кинг

Неразговаривающий человек пытался открыть дверь. Том мог бы сказать ему, что это бесполезно, хотя на двери и висела табличка ОТКРЫТО. Табличка врала. А жаль, потому что Том обожал ледяную крем-соду Это куда лучше виски, от которого ему сначала становилось хорошо, а потом хотелось спать и голова разламывалась от боли. Чтобы не болела голова, он ложился спать, но ему снилось множество дурацких кошмаров про человека в черной одежде, точь-в-точь как у преподобного отца Дейффенбейкера. Человек в черной одежде гонялся за ним в этих снах. Он казался Тому очень плохим. Он выпивал только потому, что ему этого не разрешали ни отец, ни мать, но сейчас, когда все ушли, что с того? Он мог делать все, что хотел.

Но что там делает неразговаривающий человек? Он поднял с тротуара мусорную корзину и собирается… Что? Разбить окно мистера Нортона? БА-БАХ! Ей-богу, разбил! И лезет внутрь, отпирает дверь…

— Эй, мистер, вы не должны это делать! — возмущенно закричал Том дрожащим от возбуждения голосом. — Это незаконно! Незаконно. Разве вы не знаете…

Но человек был уже внутри и даже не оглянулся.

— Да вы что, оглохли? — обиженно крикнул Том. — Ну и дела! Вы что…

Он снова отключился. С лица исчезло возбужденное оживление. Он опять стал роботом с выдернутым из розетки шнуром. В Мее привыкли видеть недоумка Тома в таком состоянии. Он ходил по улице, заглядывая в витрины магазинов с радостным выражением на своей кругловатой скандинавообразной физиономии, и вдруг ни с того ни с сего замирал и отключался. Кто-нибудь мог крикнуть: «Вон Том идет!» — и тогда раздавался смех. Если рядом оказывался отец Тома, он с мрачным видом тянул его за локоть, а иногда даже хлопал несколько раз по плечу и спине, чтобы пробудить к жизни. Но с первой половины 1988-го папаша Тома появлялся здесь все реже и реже, потому что связался с рыжей официанткой, работавшей в гриль-баре «У Бумера». Ее звали Диди Пакалотта (сколько было шуток на эту тему), и около года назад они с Доном Калленом вдвоем сбежали отсюда. Их видели только один раз в мотеле — дешевом клоповнике неподалеку отсюда, в Слейпоуте, штат Оклахома, и больше о них никто ничего не знал.

Большинство людей принимало неожиданные отключки Тома за очередное проявление его умственной неполноценности, но на самом деле это были мгновения почти нормального мышления. Процесс человеческого мышления основан (так, во всяком случае, утверждают психологи) на дедукции и индукции, а умственно отсталые личности не способны совершать эти индуктивные и дедуктивные прыжки. Где-то внутри у них замыкаются провода и ломаются выключатели. У Тома Каллена был не самый тяжелый случай слабоумия, и он мог прослеживать простые взаимосвязи. А время от времени, в периоды своих отключек, он был способен улавливать и более изощренные дедуктивные и индуктивные связи. Его попытки установить такую связь были сродни усилиям нормального человека вспомнить чье-то имя, вертящееся у него на кончике языка. Когда это случалось, Том отрешался от реального мира, бывшего не чем иным, как ежесекундным сенсорным раздражителем, и уходил в себя. Он становился похож на человека, который в темной и малознакомой комнате ползает по полу со штепселем от лампы и, натыкаясь на разные предметы, нащупывает свободной рукой электрическую розетку. И если он ее отыщет — а этого может и не случиться, — вспыхнет свет, и он сумеет ясно разглядеть комнату (или мысль). Том был чувственным созданием. Список его любимых вещей включал в себя вкус ледяной крем-соды из автомата мистера Нортона, глазение на красивую девчонку в коротком платье, ждущую на углу, когда прекратится поток машин и можно будет перейти улицу, запах лилий и прикосновение к шелковой материи. Но больше всех этих вещей он любил нечто абстрактное — он любил тот момент, когда возникала связь, образовывался контакт (хотя бы на мгновение) и в темной комнате вспыхивал свет. Это случалось не всегда, часто связь ускользала от него. Вот и на этот раз ускользнула.

Он минуту назад крикнул незнакомцу: «Да вы что, оглохли?»

Человек вел себя так, словно не слышал, что говорил Том, за исключением тех случаев, когда смотрел прямо на него. И человек ничего ему не сказал, не сказал даже «привет». Порой люди не отвечали на вопросы Тома, поскольку что-то в его лице говорило им, что у него не все дома. Но, когда такое случалось, тот, кто не отвечал, выглядел разозленным, или грустным, или слегка смущенным. Этот человек вел себя не так — он показал Тому кружок большим и указательным пальцами, а Том понимал, что это значит «все путем», но… все равно он не отвечал. Не разговаривал.

Приложил ладони к ушам и отрицательно помотал головой.

Ладони на рот — и то же самое.

Ладони на шею — и тот же жест.

Комната осветилась: возник контакт.

— Ну и дела! — сказал Том, и лицо его ожило. Покрасневшие глаза загорелись. Он влез в аптеку Нортона, позабыв, что так делать незаконно. Неразговаривающий человек капал что-то, пахнущее йодом, на ватку, а потом прикладывал ватку ко лбу.

— Эй, мистер! — воскликнул Том, подбегая к нему. Неразговаривающий человек не обернулся. Том на мгновение изумился, а потом вспомнил. Он похлопал Ника по плечу, и Ник обернулся.

— Вы глухой и немой, верно? Ничего не слышите! Не можете говорить! Верно?

Ник кивнул. И поразился реакции Тома. Тот высоко подпрыгнул и изо всех сил хлопнул в ладоши.

— Я додумался до этого! Уррра мне! Я додумался сам! Урраа Тому Каллену!

Ник не мог сдержать усмешку. Он не помнил, чтобы его изъян когда-нибудь доставлял кому-то столько удовольствия.

Перед зданием суда на маленькой городской площади стояла статуя моряка с вещмешком и оружием времен, второй мировой войны. Табличка под ней гласила, что этот монумент воздвигнут в честь ребят из округа Харпер, ПОЖЕРТВОВАВШИХ ВСЕМ ДЛЯ СВОЕЙ СТРАНЫ. В тени монумента сидели Ник Андрос с Томом Калленом, жуя андервудскую отборную ветчину и андервудских отборных цыплят с картофельными чипсами. На лбу Ника были крестиком прилеплены полоски пластыря, как раз над правым глазом. Он читал реплики Тома по губам (что было трудновато, поскольку Том говорил, не переставая жевать) и постепенно приходил к мысли, что ему здорово надоело есть одни консервы.

С тех пор как они уселись здесь, Том болтал без остановки. Болтовня его состояла в основном из повторов уже сказанного с многочисленными вставками вроде «Ну и дела!» и «Разве нет?» — в качестве приправы. Ник не возражал. Он даже не представлял себе, до какой степени соскучился по людям, пока не повстречал Тома, а также до какой степени он втайне опасался, что остался один на всем свете. Один раз ему даже пришло в голову, что, быть может, болезнь погубила всех на земле, кроме глухонемых. Теперь, подумал он, улыбнувшись про себя, он может сделать вывод, что она убила всех, кроме глухонемых и умственно отсталых. Эта мысль, показавшаяся забавной в разгар летнего полдня, будет еще преследовать его нынешней ночью и окажется совсем не смешной.

Интересно, куда, по разумению Тома, ушли все люди? Он уже слышал историю про папашу Тома, сбежавшего несколько лет назад с официанткой, и про то, как Том работал подсобным рабочим на ферме Норбутта и как два года назад мистер Норбутт решил, что Том «так неплохо справляется», что ему уже можно доверить топор, и про «больших парней», которые набросились на Тома однажды вечером, и как он «дрался с ними, пока чуть не убил, а одного уложил в больницу с переломами, УХ ТЫ, с настоящими переломами — вот что сделал Том Каллен». Слышал он и про то, как Том нашел свою мать в доме миссис Блейкли, и они обе лежали в комнате мертвые, и поэтому Том убежал оттуда. Иисус не придет и не заберет мертвых в рай, если кто-то стоит и смотрит, сказал Том (Ник отметил, что Иисус Тома был кем-то вроде Санта-Клауса наоборот — он забирал мертвых наверх через трубу на крыше вместо того, чтобы спускать вниз подарки). Но он ничего не говорил про то, почему весь Мей опустел и ничто не движется по дороге, ведущей в город и из города.

Ник легонько дотронулся до груди Тома, прерывая поток слов.

— Чего? — спросил Том.

Ник обвел рукой широкий круг, охватывающий все здания вокруг, и придал лицу выражение театрального изумления, наморщив брови, склонив голову набок и почесав себе затылок. Потом он изобразил пальцами на траве шагающих человечков и вопросительно глянул на Тома.

Перед ним возникла кошмарная картина. Том как будто умер — с лица исчезло все живое. Его глаза, искрящиеся секунду назад от всего того, что он хотел рассказать, потускнели и превратились в подернутые голубой дымкой мраморные шарики. Челюсть отвисла так, что Нику стали видны влажные кусочки картофельных чипсов, прилипшие к его языку. Руки обмякли на коленях.

С тревогой Ник протянул руку, чтобы коснуться его. Прежде чем он успел это сделать, тело Тома дернулось, ресницы задрожали и оживление хлынуло в глаза, словно вода, заполнявшая кадку. Он начал ухмыляться. Если бы над его головой возникла табличка со словом ЭВРИКА, оно точно соответствовало бы тому, что с ним происходило.