Молоко волчицы - Андрей Губин

Так и носился, как дурень со ступой, с этим казачеством, тоску свою прогонял. Пообломали мне роги - брюхо заставит на поклон идти. Все же ночью лежу и про себя помню: я есть терский казак - и я еще повидаю родные станицы, где нарзан-вода с гор бьет!

Стал я членом профсоюза грузчиков - горизонт приобрел. Тут уволили Зданека - неприятность вышла через одну молоденькую актрису. Но парень был ловкий. Устроился на завод и меня туда перетащил. Стояли мы на мойке деталей. Там подружились с мастером Луиджи. Этот сумел уговорить меня вступил я в Итальянскую компартию.

Срам - на собрании слушаю слова против бога и религии, а приду домой и тайком молюсь, как мать с детства научила. Конечно, эти молитвы и были ей, матери, да земле русской. Надежды на встречу с родиной прибавилось. Говорили, что поедут в Россию несколько коммунистов. Я просился в делегацию - не взяли, ехали руководители.

На чужбине много пыли пришлось проглотить. И разглядел я: рабочему человеку, окромя своей партии, податься некуда. Капиталу приходит каюк, стоит он у ямы, но держится цепко, надо гуртом спихнуть его и закопать.

И, скажи на милость, тут я сам стал капиталистом.

Зданек встретил какую-то подругу детства, польскую еврейку, получившую наследство - три такси с гаражом. Зданек решил уехать с новой любовью в Германию, где у нее была фабрика, а автохозяйство продал, почти подарил мне. Машины были старые, разбитые, но я, механик, поставил их на ноги, подкрасил, подмазал, нанял шоферов. И это дело оказалось по плечу. Дядя мой тоже гонял фаэтоны, что раньше заменяли такси, даже Шаляпина возил, он бывал в нашей станице, форель в речке ловил, за вечер в театре брал тысячи золотых и дяде извозчику подавал золотой за сто метров езды от гостиницы до театра.

Были у нас и бедняки, и побогаче меня - один даже пароход свой имел. Однако казус вышел со мной. Постепенно мои машины стали обслуживать местный комитет партии. Доходы мои падали, шоферы работать за так отказывались, я и сам еще не научился жить общим котлом. Раз не даю машину, два не даю. Меня вызывают и давай песочить. Один припомнил мое белое прошлое и говорит: таким не место в партии. Я обиделся и вышел из рядов. Я, себе на уме, не пропаду и без партии... Пропал. У власти стояли фашисты. Такси мои вытеснили машины нового треста, и я с трудом продал их. Стал вылетать в трубу, запахло в моей квартире опять пролетарским духом. На работу меня не берут - коммунистическое прошлое. Обратиться к бывшим друзьям-коммунистам неловко, да и репрессии против них начались, Луиджи посадили в тюрьму.

Тут мне Зданек письмо прислал - они уже с женой жили в Париже, в Германии преследовали, приглашали меня. Я поехал. Оформился на жительство. Зданек подкармливал меня. Свой капитал он вложил в какое-то дело - и прогорел, акциями можно было обклеивать стены клозета. Правда, у них был еще магазин, торговали художественными картинами и красками.

Мне не хотелось быть нахлебником, и, полностью обнищав, я решился пеши идти в Россию - что будет. Зданек не советовал. Если и дойдешь, говорил, дорога тебе одна - в Сибирь. И как раз у него открылась вакансия. Стал я в магазине упаковщиком, но часто обедал с хозяевами за одним столом.

Зданек и сам рисовал картины, мы с ним выезжали на пленэр, и это были хорошие дни. Утро раннее. Туманок стелется. Птицы поют. Вода в ручейках звенит. Мы идем по пояс в траве. Я несу складной стул, этюдник, харчи, а Зданек ружье и фотоаппарат. День целый на воле, а потом ночевка на деревенском сеновале - лежишь, звезды считаешь. И, конечно, тоска душит. Перелететь бы моря и горы и очутиться в родной станице.

А Зданек везде был как дома. Я удивлялся даже. Спрашивал: где же твое отечество? Смеется: где светит солнце. Я этого не понимал.

Пробовал он меня лечить от тоски - была у него в магазине хорошенькая продавщица. Я сперва ни в какую. После работы не с Мадлен иду погулять, а к русскому консулу записываюсь, чтобы выхлопотать себе прощение и вернуться домой. Назнал я дорогу и в "Союз возвращения на родину", но без толку.

Время шло. Мадлен родила. Но кто же пустит меня в Россию целой оравой - с дитем, женой? Я это понимаю и говорю ей, француженке: так, мол, и так, дитю своему я отец, а венчаться пока не будем. Я в те дни ждал важного ответа на запрос о возвращении. Мадлен все поняла, только заплакала. И потом - я не турецкий султан, чтоб две жены иметь, у меня есть уже, в станице, я только так, с тоски баловался.

Тут мятежный генерал Франко опять поднял восстание в Испании против республики. Со всего света двинулись революционеры, чтобы помочь испанским рабочим и крестьянам в борьбе, уничтожить фалангу. В "Союзе возвращения" один кунак мне и шепни: хочешь вернуться в Россию скорым порядком поезжай в Испанию и насыпь перцу под хвост генералу Франко, победите фашизм и вернетесь в свои Палестины как герои.

Я поручил Зданеку свою семью, нашел пути в Испанию. Даже на обман пошел: сказал, что в белой армии был полковником. Военные специалисты ценились на вес золота. Я же был не просто кавалерия, но удивительно владел пулеметами разных систем.

В Испании стал я бойцом Интернациональной бригады, а после второго боя командовал ударной пулеметной ротой.

Я тогда не жил, а пел, все во мне гудело от радости - я будто частично вернулся уже в Россию: повстречал русских, и не наших, парижских, а советских.

Правда, со мной они не очень якшались - посты занимали высокие, но мне и так, со стороны, глядеть на них умилительно. И только после одного случая представили меня русскому генералу, чуть ли не самому главному. Имя его мне неизвестно - товарищ Фернан, и крышка. А чую, или из донских степей он, или из семиреченских, скуластых казаков.

Воевал я исправно, но, что греха таить, имел свою корысть, как всякое существо. Бью по фашистской цепи из пулеметов, а сам думаю: вот там, за чертой, победа и родича. Поэтому отступления не понимал - и меня любили. Уразумел: под лежачий камень вода не течет, никто меня в Россию не возвернет, надо пробиваться самому, с пулеметом в руках сквозь вражеский стан, как и деды наши пробивались из турецкой неволи.

И я пробивался. Рота моя стояла насмерть. Вклинивалась в противника, нарушая его боевые порядки.

Так вот случай-то, как я к генералу на прием попал. В городе Мадриде было. Рота моя оказалась отрезанной. Три дома занимаю я. Сзади меня марокканцы-фашисты. Спереди в домах той стороны улицы испанцы-фашисты. Справа улица замкнута хорошими замками - танки фашистские, а вот слева еще никто не дислоцировался, пустые дома, выход.

Про этот выход я не думал - не хотел уходить с позиций, уж больно ловко под самую душу перехватили мы тут фашистов, срывали всю их наступательную операцию. Девять "максимов" у меня. И дома занимаю важные штабные, фашистские. Бумаги разные, карты и даже знамя мы прихватили фашистское. Я это знамя понимал как большой трофей и держал при себе свернутым.

Бой шел основательный. Как я говорю, отступать я не мог, а когда сам ложился за пулемет, то и промахов не имел по той же причине: Россию себе отвоевывал. Патронов у нас навалом, имелись гранаты, только с водой бедствовали - пулеметы жрали ее, как кони после долгой скачки.

Так вот случай. Как, что, почему - ничего до сих пор не знаю. Только выскочила на улицу в момент краткого затишья машина. Грузовик, полный испанских детей, беженских или каких там. Улицу прекрасно простреливали фашисты, а моя рота еще чище, как метлой, подметала все, появившееся в секторе.

Ладно бы, он проскочил, но оттуда фашисты пульнули очередью, и то ли мотор, то ли шофера повредили - остановился грузовик. Фашисты стали бить по нас пушками - аж кирпичи брызгают, вот шрамик остался, чиркнуло.

Мы на вражескую стрельбу не отвечаем - дети все же, опасно, зацепить можно. Вдруг замолчали и гады. Да только они поумней нас были. Не успели мы моргнуть, как один гад вскочил на грузовик с ручным пулеметом и из-за детских головенок давай поливать мою прославленную рогу свинцовым дождичком. Как назло, с грузовика ему открылся мой первый взвод.

Ах ты, ору, зараза, на детях воюешь, так получай же!

Был у меня немец Георг Викланд, анархо-синдикалист, он гранатой здорово работал в бою. Вижу, роняют козырьки мои хлопцы из первого взвода, французы. А пулеметы мои молчат - не будешь же бить по детям.

Георгий, кричу немцу, дай парочку-тройку гранат по этому гаду. Георгий гранату достал. Стой, кричу, я сам прижму гада. Но ведь дети же!

И ударило мне в голову: выкинул я знамя фашистское вперед себя и побежал к машине. Георгий выстрелил в меня - посчитал за дезертира, изменника, я только чуть захромал, бегу.

И точно: остановился гад, опешил, дисциплина сработала, не смог стрелять в свое знамя, а когда сообразил, что дал маху, я его уже срезал.

Пацанов душ двадцать, мамка при них, губы трусятся, шофер ничком в кабине лежит. Трогай, говорю, мать честная. Мотор, показывает, пшик.