«Жажду бури…» Воспоминания, дневник. Том 1 - Василий Васильевич Водовозов

в котором им изображен Лассаль, и затем говорил уже, независимо от Шпильгагена, о развитии социал-демократии; говорил, и очень подробно, и о Бернштейне, и о борьбе между ортодоксальным и берштейнианским марксизмом, и о причинах, обусловливающих победу последнего, и не утаил и свою параллель с христианством. Подавляющее большинство публики составляла радикальная молодежь двух флангов, и доклад мой не удовлетворял ни той, ни другой. Оппонентов не было935. Но интерес к докладу был большой, и в самом скором времени меня просили приехать в Одессу, чтобы повторить его в тамошнем Литературном обществе936, что я и исполнил.

В начале следующего, 1904 г. началась война с Японией, и интересы общества временно направились в другую сторону, однако не настолько, чтобы совсем заглушить интерес к вопросам социализма и общественной жизни Запада. Осенью 1904 г. (еще во время войны), когда я уже переселился в Петербург, я прочитал мой доклад в его настоящем, не замаскированном виде в Историческом обществе при С.-Петербургском университете (под председательством Н. И. Кареева)937, тоже при большом, хотя и меньшем стечении публики; оппонентов не было.

Слух об этом докладе дошел до петербургских рабочих, и социал-демократы устроили его прочтение в одной из рабочих аудиторий под Петербургом, по Шлиссельбургскому шоссе. Устроили они его с намерением и целью уничтожить меня перед рабочей аудиторией, и потому было подготовлено несколько более или менее серьезных оппонентов. Таковых выступило человек 5 или 6; среди них я помню, во-первых, Н. И. Иорданского, тогда близкого сотрудника, позднее редактора «Современного мира», социал-демократа — меньшевика, во время мировой войны писавшего статьи под заглавием «Да будет победа»938, а после революции перешедшего в большевицкий лагерь, ставшего сперва сотрудником рептильной прессы939, а потом занимавшего дипломатические посты в Риме и еще где-то940, а во-вторых, г-жу Стасову и г-жу Кувшинскую. Из этих оппонентов действительно серьезные возражения представил Иорданский, который разбирал мои аргументы по существу, стараясь доказать, что победу ревизионизма в Германии я выдумал, что в действительности торжествует ортодоксализм и что источник моей ошибки — мой идеализм, лишающий меня способности понимать факты диалектики. В моем отношении к берштейнианству он видел сочувствие к нему. Между тем если значительно позднее у меня действительно появилось к нему сочувствие, то тогда, в 1903–1904 гг., я признавал берштейнианство явлением исторически неизбежным, но радоваться этой неизбежности не был расположен. И даже, чтобы предупредить такое толкование моей теории, в самой лекции я применял к своему изложению слова Лассаля: «Я излагаю вам то, что есть в мире, но не то, что я хотел бы в нем видеть; не я создавал мир, не я сделал неизбежной в нем победу тех или иных течений и должен решительно отклонить от себя как похвалы, так и порицание за создание мира таким, каким он создан Господом Богом»941. Эта фраза не помешала Иорданскому увидеть во мне берштейнианца. Говорил Иорданский языком культурного человека, и с ним можно было спорить.

Стасова — дочь известного и очень заслуженного адвоката Дмитрия Стасова, сама довольно известная социал-демократка. Я встретился с ней в первый и, к счастью, в последний раз. Немногие люди, с которыми я сталкивался в жизни, производили на меня столь отталкивающее впечатление. В ней чувствовалось глубокое убеждение, но убеждение не критически мыслящего человека, а убеждение фанатика, который всеми силами своей души ненавидит всякого с ним в чем-нибудь не согласного человека. Круг ее знаний был, очевидно, ограничен ходкими популярными брошюрами; вероятно, и Маркса она знала только по ним, не считая нужным погружаться в изучение «Капитала»; мысль ее шла по шаблонным путям, и факты, противоречащие ее убеждениям, от нее просто отскакивали, не оставляя в ее голове ни малейшего следа. К тому же говорила она расплывчато, тягуче, вяло, неинтересно и, по-моему, не могла ни на кого производить впечатления, разве только на людей, уже заранее с нею во всем согласных. Поэтому для меня осталось совершенно непонятным, вследствие каких своих достоинств она смогла приобрести некоторую известность в социал-демократических кругах, в которых, во всяком случае, имелись люди гораздо более даровитые. Зато, когда впоследствии Стасова, человек из культурных и прогрессивных общественных кругов, приобрела известность своей жестокостью в качестве чекистки942, меня этот факт не только не удивил, но я сразу почувствовал, что другой дороги для нее и быть не могло. Она грубейшим образом строила свои возражения мне на правильном росте числа поданных в Германии за социал-демократов голосов, выводя из этого роста неизбежность победы социал-демократов в 10–15 лет, а факт неизменной верности социал-демократии заветам Маркса доказывала ссылкой на резолюции партейтагов, заимствованные ею из моего же доклада, совершенно игнорируя те факты из парламентской и иной деятельности социал-демократии, которые я приводил в доказательство расхождения слова с делом. Остановилась она и на моем объяснении характера английской рабочей партии и признала его совершенно неверным, указав на формальную принадлежность этой партии к Интернационалу и настаивая на полнейшей ее солидарности с этим последним.

Много лет спустя, в 1920 или 1921 г., я читал в большевицкой прессе отчет об одной речи этой самой Стасовой, в которой она между прочим коснулась английской рабочей партии, тогда bête noire943 для большевиков, и целиком повторила мое объяснение ее несоциалистического характера. Не могу, конечно, утверждать, что она его повторила сознательно или даже бессознательно за мной, а не пришла к нему совершенно самостоятельно, но только объяснение было то самое. Его же я слышал тогда же, то есть около 1920 г., от одной моей знакомой большевички, которая приводила его как принимаемое многими большевиками. В настоящее же время (1930 г.), после того как правительство Макдональда в вопросе об автономии Индии приняло позицию английских консервативных и либеральных правительств944, оно может считаться твердо установленным и более или менее общепринятым.

Иной характер имели возражения Кувшинской. Она выхватила из моего доклада одно указание, именно, что в первой половине XIX века в Англии большее сочувствие к рабочим питали консерваторы, чем либералы, и что фабричное законодательство тогда проводилось первыми при противодействии последних, а во второй половине, вследствие перемены в социальном составе партий, наоборот. Указание это было мною сделано мимоходом и большого значения в докладе не имело. Кувшинская выхватила его, повторила и спросила меня:

— Верно ли я вас поняла?

— Совершенно верно, — ответил я.

Тогда она начала доказывать, что симпатия консерваторов к рабочим, так же как и либералов, не была выражением их личного благородства и актом бескорыстия (чего я, конечно, не