Миронов - Лосев Федорович

– Каким я был в молодости? – переспрашивает Иван Львович и умолкает. Потом, постепенно оживляясь, говорит: – Кавалерист... Казак Всевеликого Войска Донского. Настоящий!.. – Иван Львович привстал, одернул полинявшую от солнца рубашку и большим пальцем плохо гнувшейся правой руки разгладил усы: – Серебряную сережку в ухе носил... Как и Миронов, на коня садился без стремян... Эх и конь же был у меня!.. На войне всякое бывает – паника, снаряд рванет... Кони шарахаются, вырываются, убегают... А мой стоит как вкопанный, только ногой передней бьет. Как только сяду в седло – он и пошел... Войду в конюшню – ржет, пощипывает плечо, мол, давай сахар. Нарочно не даю. Тогда он защипнет побольнее. Однажды на смотре я пикой все чучела разбросал. Один шар на пике застрял – не могу сбросить. Конь зажал зубами, мол, дергай пику... Ах и умница! У Филиппа Козьмича тоже такой случай был... А конь его звончее моего был... Три дня я своего коня оплакивал – это когда нас арестовал Семен (Буденный. – Е. Л.)... Казаки уговаривают, а я реву – не могу забыть. Это когда нас арестовали за самовольный уход на фронт и забрали коней... Про встречу с Лениным рассказать?.. – Иван Львович откашлялся и продолжал: – Сидим в приемной, разговариваем: наверное, Ленин из себя – мущиняка!.. Оказался суетной, лысый. Волос немного, чуть-чуть. Роста среднего, даже малосредиего. Старичок, одним словом. (Ивану тогда было 23 года.) Спросил Ленин у Миронова: «Вы одни?» – «Со мною два ординарца». – «Пусть входят». Зашли. Дали стулья. Ленин говорит Миронову: «Хотим назначить Вас командиром особого корпуса. Вы стратег. Тактик войны...» По карте начали разговаривать. «Надо дыру залатать», – говорит Ленин. И опять по карте лазают. «Кавалерия нужна», – говорит Миронов. «Нужна? Дадим. Сейчас же дадим». – «У вас в Москве есть кавдивизия, резервная, хорошая». – «Дадим»... Прощались за руку, Ленин руками берет, трясет: «Пожелаю Вам успеха». Погрузились, поехали... И сразу в бой. На 25 верст дыру залатали, потрепали одного генерала... Да, когда ехали из Москвы, Миронов часто задумывался, потом про себя говорил: «Какой большой человек... Как он умеет смотреть в самый корень вещей – точные, исчерпывающие ответы...» Сразу же, как мы вернулись, по всему Дону известие разнеслось – Миронов вернулся! Значит, будут громкие дела... – Иван Львович как-то сразу притих, посмотрел в глубину сада и будто начал прислушиваться, как изредка падают с яблонь спелые анисовые яблоки... – Миронов говорил честно. Несмотря ни на что – только правду. Ничего другого Миронов не признавал. А троцкисты победы Красной Армии не хотели, были против новых воинских частей. Хотели сорвать победу над белой гвардией. Людей оговаривали, талантливых особенно. Например, Миронова.

Иван Львович говорил это с горечью. Действительно, врагов у Миронова было много. Когда он с присущей ему энергией принялся за формирование Донского корпуса в Саранске, в политотдел корпуса было назначено 120 политработников, которые скомпрометировали себя в период расказачивания, находясь на постах председателей ревкомов. Тех коммунистов, которые расстреливали невинный темный народ.

Миронов знал об этом, был возмущен, видел, как они мешали формированию корпуса и во все концы слали клеветнические доносы на него. Троцкисты не собирались снимать «опеки» с Миронова. Тот же Френкель от имени Донбюро, трогательно заботясь о Советской власти на Дону, предостерегал ЦК РКП (б):

«Обращаю внимание ЦК на опасность Миронова (за это говорят его столкновения с партией и с ревкомом в прошлом) для Советской власти на Дону».

Резкий, бескомпромиссный, Миронов чувствовал, как сжимается кольцо провокаций, шантажа, обмана. Видел страдания казаков, которые ненавидели ревкомовцев, не верили лжекоммунистам.

Дон по разметам бескрайней поймы весь в изломах, и к станице Усть-Медведицкой ближе всего прислонился стремянной протокой. Так же круты и изломанны думы Миронова. Он пишет брату своему Фоме и другу Ивану Кратову:

«И вот спала пелена с глаз. Что делать, не знаю. Душа не мирится с мыслью, что если теперь будем завоевывать Дон и смотреть, как начнут истреблять наше бедное, темное казачество, а оно, вынужденное свирепостью новых вандалов, будет сжигать свои хутора и станицы. И неужели сердце при виде этой адской картины не содрогнется и посылаемые несчастными людьми проклятия пройдут мимо нас? С другой стороны, Деникин и контрреволюция. Здесь рабство трудовому народу, против которого мы год проборолись и должны бороться до уничтожения. И вот стоишь, как древний русский богатырь на распутье: направо пойдешь – будешь убит, налево пойдешь – конь погибнет, прямо пойдешь – и сам, и конь погибнете... Что делать? Что делать? Помозгуйте сами, помозгуйте с верными людьми. А я, наверно, спасаться прибегу в 23-ю дивизию».

В этом письме проглядывает усталость, безнадежность или минутная слабость, мучительные раздумья о своей судьбе и судьбе казачества, а может быть, и судьбе революции.

Всего четыре месяца не был Миронов на Дону. Вернулся – и не узнал родимого края: обнищалый, поруганный, расстрелянный. В новой яростной агонии восстания, он это хорошо понимал, еще большая трагедия казаков. Оно захлебнется собственной кровью, и останется только лишь пепел... Как спасти от этой беды Дон и хоть бы частицу от векового уклада жизни казаков?.. Миронов искал решение задачи на путях революции.

Продолжалась самая страшная и беспощадная война – гражданская, – и Миронов находился в ее эпицентре. Человек отчаянной храбрости, он бесстрашно бросался в полынью братоубийственной бойни и старался спасти погибающих.

Всякая война – мерзость, а гражданская особенно. Надо было дойти до последней степени одичания и ненависти, чтобы брат пошел на брата, отец на сына, сын на отца и чтобы они один другому шашками рубили головы, как капустные кочерыжки на осеннем огороде. Гигантский плуг вкривь и вкось перепахал донское казачество, пробуждая в человеке злобу, насилие, вседозволенность. И люди словно забыли, что они сыновья одной матери-Родины. И ушло из сердца и сознания великое в человеке – милосердие. Владело только одно звериное желание – убить как можно больше «белых», убить как можно больше «красных».

Миронов мотался по станицам и хуторам, призывал казачество образумиться, вышвырнуть генеральские войска и спасти Дон. Писал листовки, воззвания.

«Граждане казаки и крестьяне!

В прошлом году многих из вас красновская контрреволюционная волна заставила оставить родные степи и хаты. Много пришлось пережить и выстрадать. Обратный революционный шквал в январе месяце растрепал кажущуюся мощь красновщины, и то, что он завоевал долгими месяцами и ценою десятков тысяч тел обманутого казачества, пришлось сдать в течение двух-трех недель. Вы вернулись в свои углы, правда, разоренные, но все-таки в свои. В своей-то хате и дым сладок.