Сергей Николаевич Булгаков - Коллектив авторов

дома. Булгаков же считал, что эта идея «не может быть признана учением церкви, а лишь личным убеждением отдельных членов церкви»[992].

В 1927–1928 годах в Богословском институте в Париже Булгаков читал курс «Христианская социология», где отметил единоличность как преимущество монархической государственности: «Монархическое государство имеет то преимущество, с христианской точки зрения, что оно единолично, как вообще духовное начало»[993]. Но Царь не должен быть диктатором, а слугой Божиим. Монарху необходима активная помощь. Булгаков понимал невозможность восстановления самодержавия в России и настаивал на харизматичности единоличной власти.

Наука, философия и богословие в понимании прот. Сергия Булгакова

Софийность науки. Изначальная софийность мира есть основа производной софийности науки: «Она чужда Истине, ибо она – дитя этого мира, который находится в состоянии неистинности, но она – и дитя Софии, организующей силы, ведущей этот мир к Истине, а потому и на ней лежит печать истинности, Истины в процессе, в становлении»[994]. Хотя наука и чужда Истине, она может существовать только в предположении Истины. Наука вызывает к жизни «научный космос»: «Наука вызывает из сумрака мэона научный космос, пробуждает дремлющее мэоническое бытие к жизни и, следовательно, постольку вообще расширяет возможности жизни, ее универсальность и полет»[995]. Идеальным пределом научного знания является проникновение к космосу-Софии: «В трудовом, хозяйственном процессе наука проникает чрез кору и толщу хао-космоса к идеальному космосу, космосу-Софии. Мир предстает тогда, действительно, как единство, но не в канто-лапласовском смысле. Единство это выразит не абстрактная формула мирового детерминизма, но организм идей, механическое же единство его лишь отражает в опрокинутом и искаженном образе.

Таков идеальный предел научного знания»[996]. Булгаков верил, «что и наука увидит Бога»[997].

Философия всегда на чем-то «ориентируется»[998]. Такое ориентирование есть акт свободы. При множественности ориентировок существует множественность путей философской мысли, т. е. «не может быть единой философской системы»[999]. Философия родится из жизни и ориентируется по жизни: «…философская рефлексия есть саморефлексия жизни». В жизни рождаются и философия, и наука: «Жизнь есть то материнское лоно, в котором рождаются все ее проявления: и дремотное, полное бесконечных возможностей и грез, ночное сознание, и дневное, раздельное сознание, порождающее философскую мысль и научное ведение, – и Аполлон, и Дионис»[1000]. Жизнь есть конкретное единство логического и алогического: «Вся жизненная действительность идеально-реальна во всех своих изгибах, она алогично-логична»[1001]. Философское творчество подобно художественному, «ибо философская система есть тоже своего рода художественное произведение, “поэзия понятий”»[1002].

Наука и философия различаются не своим объектом, но способом рассмотрения объекта: «Наука вырезает для себя куски действительности и изучает их так, как будто бы это и была вся действительность. Наука дробит жизнь, разлагая действительность на отдельные части, из которых она затем складывает свой механизм. <…> Наоборот, философия мало склонна к детализации, которая так отличает науку. <…> Она рассматривает мир и отдельные его стороны как целое, в свете строения этого целого. Можно, пожалуй, выразиться и так, что философия ищет уразумения жизненного смысла и значения явлений, в отдельности изучаемых наукой»[1003]. Наука схематизирует законно, но незаконны ее притязания на исчерпание схемами живого бытия. У науки объектное отношение к жизни, омертвляющее эту жизнь: «Наука творит заведомое мироубийство и природоубийство, она изучает труп природы, она есть анатомия и механика природы, такова ее биология, и физиология, и психология»[1004]. Наука способна онтологизировать себя: «Этому условно-прагматическому механическому мировоззрению науки нередко придается онтологическое истолкование, согласно которому мир не только научно познается как механизм, допуская механическую в себе ориентировку, но и есть механизм, и на основании этого механизма истолковывается все бытие»[1005]. Так возникает «научное мировоззрение», которое не есть просто теоретическое заблуждение, но есть ущерб жизни, ее обморок, сопровождаемый обмороком и природы, ее «мертвенная бледность, бесчувствие, но не смерть»[1006]. Над оживлением природы работает человек: «Омертвевшую тварь он старается согреть теплотой своей жизни»[1007].

Богопознание как откровение

Катафатическое богословие возможно лишь в кенозисе Бога в мир через откровение. Катафатическое богословие «возможно не чрез человеческое восхождение в мир божественный, каковое было бы совершенно непосильным и недоступным для тварного сознания, но лишь чрез снисхождение от мира Божественного к миру тварному, т. е. собственное самооткровение Божие, притом такое, которое может быть принято человеком, ему доступно. Доступность же эта основана, конечно, лишь на том, что божественное существо становится в известной мере и человеческим, почему человек из себя и чрез себя, чрез свое самопознание, приобщается к богопознанию. <…> Такое самооткровение может быть лишь собственным делом Божиим в сотворении человека. Это самооткровение и совершено Богом, как основа бытия человеческого, а в нем и всего творения. Человек сотворен Богом по образу Божию (Быт. 1, 27), и этот образ есть ens realissimum в человеке, который становится чрез это тварным богом. Это ens realissimum устанавливает мост онтологического отождествления между Творцом и творением чрез обожение последнего, и оно уже изначально установляет положительное соотношение между Образом и Первообразом. <…> Исходная аксиома откровения состоит именно в том, что существует со-образность между Божеством и человечеством»[1008].

Религия и «религиозная философия». Булгаков ставит вопрос о возможности существования «религиозной философии», о возможности сочетания догматической религии и свободной философии: «Совместим ли догматизм религии с священнейшим достоянием философствования, его свободой и исканием истины, с его правилом – во всем сомневаться, все испытывать, во всем видеть не догмат, а лишь проблему, предмет критического исследования?»[1009]. Философия есть свободное искание, но свободное искание Бога: «Разумеется, философия неизбежно стремится при этом к абсолютному, к всеединству, или к Божеству, насколько оно раскрывается в мышлении; в конце концов и она имеет своей единственной и универсальной проблемой – Бога, и только Бога, она тоже есть богословие, точнее – богоискание, богоисследование, богомышление. Философия, насколько она себя достойна, проникнута amor Dei intellectualis, особым благочестием мышления. Но для философии существует лишь отвлеченное абсолютное, только постулат конкретного Бога религии, и своими силами, без прыжка над пропастью, философия не может перешагнуть от “бога интеллектуального” и “интеллектуальной любви к нему” к личной любви к живому Богу. <…> Мышление есть Абсолютное в философии, тот свет, в котором логически возникает и мир, и Бог. В этом своем проблематизме философия по существу своему есть неутолимая и всегда распаляемая “любовь к Софии”, найдя удовлетворение, она замерла бы и прекратила бы свое существование»[1010]. Восприятие догмата есть деяние свободы, деяние внутреннего самотворчества человека: «Поэтому догмат оплодотворяет, но не насилует, ибо это