Седьмой урок - Николай Иосифович Сказбуш

Но Рая не сдалась, выпросила у школьной уборщицы туфли и плясала с Аркашкой Пивоваровым до упаду.

Танцую я неважно, не решился пригласить Лялю, поглядел немного на кружившихся ребят и вышел из зала.

…Внезапно в коридоре раздались шаги, замерли у дверей учительской, совсем близко от меня, почти рядом. В этом месте коридор поворачивает под прямым углом, и я не видел, кто подошел к учительской. Однако шаги показались знакомыми.

Потом послышался голос Веры Павловны:

— Что же тут непонятного, — проговорила она, повышая голос, как всегда делала, когда кто-то возражал ей, — вот, например: почему, за какие доблести мы награждаем пятеркой по поведению Ступалова?

— То есть, как почему, — с досадой отозвался завуч, — Ступалов — самый спокойный мальчик в классе.

Вера Павловна:

— Здорово! Пятерка за спокойствие. Нет, это прекрасно! Отличная оценка не за отличное поведение, а за отсутствие какого бы то ни было поведения. За то, что нас не беспокоили, не терзали, за то, что не скакал козлом по коридору, не прыгал через парты, не запустил в нос учителю изжеванной промокашкой. Ей-богу, здорово. Мы награждаем наших молодых людей не за свершение доброго, а за то, что… ничего не совершили. Вы только вдумайтесь, к чему мы приучаем ребят — не к свершению добра, а к незаметности, тихости. Общество и время требуют от нас Корчагиных, а мы поощряем Ступаловых.

Признаться, мне не очень приятно было слушать этот разговор, но я уже не мог сдвинуться с места — опасался, что услышат шаги, увидят меня.

— Честное слово, нелепейшее положение вещей, — горячо продолжала Вера Павловна. — Оцениваем характер, душевные качества человека при помощи бездушной, плоской цифры. Ну что говорит вам пятерка в табеле Ступалова? Подумайте — в табеле Андрея, Леонида Жилова и Ляли против графы «Поведение» одни и те же цифры — наша кругленькая, благополучная пятерочка. Но ведь это совершенно разные люди, по-разному подготовленные к труду и жизни…

Я стоял перед школьной газетой, глядя на строчки, которые не читал, не зная, что делать…

— Нам необходимо понять ученика, формировать характер подрастающего молодого человека. Именно коммунизм повелевает нам переосмыслить само понятие «школа», иметь в виду под этим словом не только учебное учреждение, но и очаг творческой педагогической мысли, средоточие педагогического опыта, постоянно совершенствующийся коллектив, вырабатывающий свои навыки, свой подход, свой стиль в работе, — коллектив, способный выступить перед обществом, защищать свой метод, как, скажем, ученые защищают свой труд.

Я облегченно вздохнул — разговор принимал чисто научный, принципиальный характер и, кажется, не касался меня…

Но Вера Павловна неожиданно заключила:

— Поймите, меня очень тревожит Ступалов. Да, именно Ступалов. Кто он? Что за человек? Что он несет нашему обществу? Кому собираемся вручить аттестат зрелости!

Я не слышал, что ответил завуч, — в зале раздались неистовые аплодисменты, сменившиеся шумом, возгласами, смехом. Захлопали двери, в коридор хлынула толпа ребят.

В конце вечера Вера Павловна подошла ко мне вторично:

— Леонид так и не пришел?

Я не мог взглянуть ей в глаза, — разговор Веры Павловны и завуча не мог скоро забыться.

— Не понимаю, почему вы беспокоитесь, Вера Павловна. Мы все-таки десятиклассники…

— А разве ты не беспокоишься о товарище? — резко перебила учительница. — Значит, мы с тобой Ступалов, совершенно разные люди!

Тут в коридоре кто-то крикнул:

— Внимание! Продолжаем самодеятельность…

И все снова ринулись в зал.

Это было необычно — самодеятельность после танцев. Все наоборот!

Оказалось, что радиола испортилась, Аркашка взялся срочно починить, и тогда всем сразу стало ясно, что музыкальная программа исчерпана. Кто-то сел было за рояль, но тут пронесся слух, что Ляля согласилась прочитать стихи. У пианиста деликатно отобрали стул и закрыли крышку рояля.

И все же я позабыл о разговоре Веры Павловны и завуча. У нас в обиходе имелось множество подсобных словечек, помогающих преодолеть трудную минуту: «переживем», «переморгаем», «подумаешь!». Сказал: «подумаешь!» — и как бы оградил себя от всяческих нападок и угрызений совести.

Однако на душе было неважно. Разболелась голова, все стало безразличным, не замечал, что происходит в зале. Пересел поближе к открытому окну.

Проехал по улице тяжеловоз, мотор бился, как огромное натруженное сердце. Прошли мальчишки с горнами, возвещая о себе трубным кличем за квартал. В доме напротив на подоконник выставили радиолу и шпарили «Тишину»…

Вдруг в зале раздался голос Ляли:

— Ребята, я вам прочту…

Я слушал нехотя. Строчки проносились мимо, точно шаги незнакомого человека. Но мало-помалу слова переставали быть просто словами, скрытые в них мысли и чувства невольно передавались мне.

Раздались аплодисменты. В соседнем ряду какой-то паренек сказал, что Ляля молодец. А я ждал… Знаете, так бывает, задашь товарищу какой-нибудь важный вопрос; он задумается — и вот ждешь…

Ребята упросили Лялю читать еще, снова в зале звучал ее голос:

Я єсть народ, якого Правди сила

ніким звойована ще не була.

Яка біда мене, яка чума косила! —

а сила знову розцвіла.

Щоб жить — ні в кого права не питаюсь.

Щоб жить — я всі кайдани розірву.

Я стверджуюсь, я утверждаюсь,

бо я живу.

В доме напротив надрывалась радиола:

…память больше не нужна,

По ночному городу бредет тишина.

Паренек в соседнем ряду поднялся и закрыл школьное окно.

…І я життям багатим розсвітаюсь,

пущу над сонцем хмару, як брову…

Я стверджуюсь, я утверждаюсь,

бо я живу.

Всем классом высыпали на улицу. Стоголосое эхо разнеслось вокруг. Кто-то затянул песню, подхватили дружно, однако вскоре хор расстроился. Стали расходиться, я оказался один, но шумное веселье, смех, голоса товарищей сопровождали меня; неугомонный городской поток журчал еще на перекрестках, из открытого окна неслась мелодия вальса, последние отблески телевизоров вспыхивали на стеклах…

…И в воздухе звучат слова, не знаю чьи,

Про счастье и любовь, и юность, и доверье,

И громко вторят им бегущие ручьи,

Колебля тростника желтеющие перья…

Внезапно возникла передо мной в пламенных строфах, в суровом ритме поэма, наполняя душу тревогой и смятеньем, сливаясь с простором весенней ночи; нежданная, светлая, с тяжелыми русыми косами:

…І я життям багатим розсвітаюсь,

пущу над сонцем хмару, як брову…

Я стверджуюсь, я утверждаюсь,

бо я живу.

Порывы весеннего ветра подхватывали строчки, кружили, подымали ввысь:

Ви знаєте, як липа шелестить

У місячні весняні ночі?

Кохана спить,