Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде - Герман Гессе

меня есть желание с ними играть. Я слышал, что Имтор всегда хорошо платит профессиональным музыкантам, которые у него играют. Принять гонорар мне было бы неприятно, и все же я точно не знал, что подразумевается под этим приглашением. В конце концов я все-таки согласился, оба моих партнера зашли ко мне и взяли свои партии, затем мы провели несколько репетиций. Между тем я нанес визит Имтору, но никого не застал. Так подошел назначенный вечер.

Имтор был вдовцом, жил он в центре города, в одном из старинных, непритязательно-солидных бюргерских домов, из числа тех немногих, вокруг которых сохранились старые большие сады. Придя туда вечером, сада я почти не увидел, только короткую аллею высоких платанов, стволы их в свете фонарей мерцали светлыми пятнами, а между ними виднелось несколько старых, потемневших статуй. За большими деревьями скромно стоял старинный, широкий и приземистый дом, прямо от самых его входных дверей везде, где бы я ни проходил – в коридорах, на лестницах и во всех комнатах, – стены были густо увешаны старыми картинами, множеством фамильных портретов и почерневших пейзажей, старомодными ведутами и работами художников-анималистов. Я пришел одновременно с другими гостями, домоправительница встретила нас и проводила внутрь.

Общество собралось не такое уж многолюдное, однако в небольших комнатах оказалось тесновато, пока не открыли дверь в музыкальную гостиную. Здесь было просторно и все блистало новизной – рояль, нотные шкафы, лампы, стулья, только картины на стенах и здесь были сплошь старые.

Мои партнеры уже были на месте, мы поставили пульты, проверили, достаточно ли света, и начали настраивать инструменты. Тут в глубине зала, пока что лишь наполовину освещенного, открылась дверь и вошла дама в светлом платье. Оба музыканта поклонились ей с особым почтением, я понял, что это дочь Имтора. Секунду она с недоумением смотрела на меня, потом, прежде чем меня успели ей представить, подала мне руку и сказала:

– Я уже догадалась, вы господин Кун? Милости просим!

Красивая девушка произвела на меня впечатление сразу, как только вошла, а теперь и голос ее звучал так звонко и приятно, что я сердечно пожал поданную мне руку и радостно глянул ей в глаза, тепло и приветливо смотревшие на меня.

– Я буду рада послушать трио, – сказала она с улыбкой, будто ожидала увидеть меня именно таким, каким я оказался, и была этим довольна.

– Я тоже, – ответил я, не сознавая, что говорю, и опять взглянул на нее, а она кивнула. Потом она прошла дальше, в другие комнаты, а я глядел ей вслед. Вскоре она вернулась, об руку с отцом, за ними следовало все общество. Мы трое уже сидели за своими пультами и были готовы начать. Гости расселись по местам, кое-кто из знакомых кивнул мне, хозяин дома подал руку, и, когда установилась тишина, электрические лампы погасли, остались гореть только высокие свечи над нашими нотами.

Я почти забыл о своей музыке. Я искал в глубине зала фройляйн Гертруду, которая сидела в полумраке, облокотившись на книжный стеллаж. Ее темно-русые волосы казались почти черными, глаз я не видел. Но вот я тихо отсчитал такт, кивнул, и, размашисто водя смычками, мы заиграли анданте.

Теперь, во время игры, на душе у меня стало светло, я покачивался в такт и вольно плыл вместе с потоками звуков, все они казались мне совершенно новыми и словно бы придуманными в это мгновенье. Мои мысли о музыке и о Гертруде Имтор плыли вместе, чистые и без помех, я водил смычком и давал глазами указания остальным, музыка чудесно и непрерывно лилась дальше, унося меня с собой по золотому пути к Гертруде, которой я больше видеть не мог, да теперь даже и не хотел. Я отдавал ей свою музыку и свое дыхание, свои мысли и биение сердца, подобно тому как странник на заре отдается чистой лазури и блеску росистых лугов, по собственному влечению, но не теряя пути.

Вместе со сладостным чувством и нарастающим шквалом звуков меня несло и поднимало ошеломляющее счастье от того, что я так нежданно узнал, что такое любовь. Чувство это было не новым, а лишь разгадкой и воплощением древнейших предчувствий, возвращением на прежнюю родину.

Первая часть была окончена, я разрешил себе и своим партнерам всего минутную паузу. Тихо и чуть вразброд звучали струны настраиваемых инструментов, за внимательными и кивающими лицами мне на миг удалось увидеть темно-русую головку, нежный чистый лоб и строгий алый рот, потом я тихонько постучал смычком по пульту, и мы начали вторую часть, которая звучала совсем неплохо. Музыканты разыгрались, нараставшее в песне томление беспокойно взмахивало крыльями, кружило все выше в ненасытном полете, искало и не находило себя в жалобной тревоге.

Низким и теплым голосом подхватила мелодию виолончель, сильно и настойчиво выделила ее, приглушая перевела в новую, более мрачную тональность и, отчаявшись, разрешила слегка разгневанными басами.

Эта вторая часть была моей исповедью, признанием в обуревающей меня тоске и неудовлетворенности. Третья часть была задумана как избавление и исполнение желаний. Но с этого вечера я понял, что она ничего не стоит, и беззаботно проигрывал ее, как вещь, которая уже принадлежит прошлому. Ибо я полагал, что теперь хорошо знаю, как должно звучать освобождение, как сквозь бурный шум голосов должны пробиться и свет, и мир, и, сквозь тяжелые тучи, солнце. Всего этого в моей третьей части не было, было лишь умиротворяющее разрешение нараставших диссонансов и попытка немного прояснить и усилить прежнюю основную мелодию. Из того, что сияло и пело теперь во мне самом, там не было ни луча, ни звука, и я удивлялся, что этого никто не замечает.

Мое трио было окончено. Я поклонился музыкантам и отложил скрипку. Снова зажглись лампы, собравшиеся пришли в движение, многие подходили ко мне с привычными любезностями, с похвалами и критикой, чтобы показать себя знатоками. Никто не поставил мне в упрек главный недостаток моего сочинения.

Гости разошлись по комнатам, подали чай, вино, печенье, в кабинете хозяина курили. Прошел час, и еще один. И наконец свершилось то, чего я уже не ждал, – Гертруда подошла ко мне и протянула руку.

– Вам понравилось? – спросил я.

– Да, это было прекрасно, – сказала она, кивнув.

Но я видел, что ей открылось нечто большее. И потому сказал:

– Вы имеете в виду вторую часть. Остальное – ерунда.

Тут она опять с любопытством, с доброй мудростью зрелой женщины посмотрела мне в глаза и очень деликатно заметила:

– Значит, вы и сами это знаете. Первая часть – это хорошая музыка,