Мост через огненную реку - Елена Прудникова

Милорд Бейсингем, где ваша голова? Тоже мне, генерал деревянных солдатиков! – как сказала бы Эстер. Такой простейшей вещи не сообразить!

Энтони тряхнул головой и взял себя в руки.

Они уже прошли мили полторы по дороге, когда за поворотом послышался скрип колес и голоса. Вскоре показалась головная телега, рядом с ней – кавалерийский унтер на строевом коне. Хорошо, что не офицер, повезло…

– Коней берем всех! – шепнул Артона. Энтони вышел на дорогу.

– Сержант!

Тот подъехал, слез с седла, вытянулся.

– Нам нужны ваши лошади. Прикажите своим людям спешиться.

Сержант побледнел, не отводя глаз от лица Бейсингема.

– Что-нибудь случилось? – срывающимся голосом спросил он.

«Хорошо же я, наверное, выгляжу!» – подумал Энтони, а вслух сказал:

– Случилось. Но вам этого знать не обязательно. Отдайте нам лошадей и ступайте в замок пешком. Здесь недалеко.

– Зачем нам шесть усталых коней? – недоуменно спросил Энтони капрала, когда обоз скрылся за поворотом дороги.

– Чтоб они думали, что мы поедем туда, где свежих коней не достать: через горы в Мойзельберг или по ольвийскому тракту. А мы сделаем совсем не так. Мне генерал говорил: тут, если свернуть в другую сторону, через две мили будет степная дорога – она ведет к переправе через Сану и выходит на тракт в семидесяти милях от ольвийской границы. Там где-нибудь обменяем коней на свежих, и одежку раздобудем подходящую, а то в вашем парадном камзоле только по дорогам и разъезжать.

Они так и поступили. Еще до переправы через реку им удалось обменять коней – хмурый хозяин табуна не задал ни одного вопроса, лишь хмыкнул, взглянув на кавалерийские клейма, и дал по два коня за три. Артона не стал спорить, а Бейсингем и вовсе молчал. Солнце уже припекало, он исходил потом под солдатским мундиром, который дал ему капрал, чтобы не видно было шелковой рубашки. Табунщику, казалось, ни до чего не было дела, но вдруг он оглядел Бейсингема, покопался в седельной сумке, извлек простую застиранную холщовую рубаху и линялые коричневые штаны, кинул ему на седло и уехал. Энтони тревожно взглянул на капрала.

– Ничего, молчать будет, – успокоил его Артона. – Здесь народ неразговорчивый, особенно с благородными и солдатами. А уж коль скоро до переодевания дошло, может, и остальное в должный вид приведем, а, ваша светлость?

Капрал снарядился в дорогу основательно. Когда они подъехали к маленькой речке, Артона достал из мешка ножницы и бритву, и через полчаса Бейсингем лишь головой качал, глядя в осколок зеркальца и не узнавая себя. В долговязом, бритом молодом человеке – лет пять долой! – с короткими, по-солдатски, чуть ниже ушей остриженными волосами трудно было узнать милорда Бейсингема. Можно, но трудно.

Чуть-чуть подумав, Артона чикнул ножницами и по своим усам, проворчав:

– Так-то лучше… Все приметы долой! Теперь снимите сапоги, ваша светлость – уж больно они у вас хорошие – и тронемся, пожалуй…

– Как же я поеду без сапог? – удивился Энтони.

– Как ездят те, у кого их нет, – пожал плечами капрал, – босиком.

По пути Артона в каждой деревне заходил в лавку, оставляя Бейсингема с конями. Наконец, из третьей по счету он вышел с торжествующим лицом, держа под мышкой толстый коричневый мешок, медный рожок и небольшой ободранный деревянный ящичек. Немного повозившись, капрал засунул ящик в мешок и привязал к седлу.

– Почта! – догадался Энтони. – Артона, что б я без тебя делал!

Капрал не сдержал довольной улыбки, однако тут же стал серьезным:

– Теперь купить вам, ваша светлость, что-нибудь получше этих тряпок – и вперед.

В следующей деревне они пообедали и купили поношенный солдатский мундир и башмаки. Трактирщица оглядела Энтони и хихикнула.

– Чего скалишься? – прикрикнул Артона. – По-твоему, я ему бархатные штаны покупать должен, если он из благородных? Пусть спасибо скажет, что я взял его почту возить и что мне с таким оборванцем ехать неприлично! Эй, как тебя там…

– Валентин… – искоса взглянув на новое начальство, ответил Энтони.

– Ступай коней седлать, нечего тут на баб пялиться! – капрал чувствительно пихнул Бейсингема в спину, и тот, уже выходя, слышал, как он говорил хозяйке: – Подобрал его у табунщиков, в степи. Этот еще ничего… Ты бы видела, до какого безобразия иной раз доходят благородные…

«Если бы Артона знал, как он прав…» – подумал Энтони, вспомнив себя в зеркале цирюльника на Жасминовой улице.

– Вы не обижайтесь, ваша светлость… – едва они выехали за околицу, начал Артона.

– Да я не обижаюсь. Я вот о чем думаю. Коль скоро ты будешь в деревнях и в поле по-разному ко мне обращаться, то непременно перепутаешь. Если ты мне на дороге тычок дашь, я уж как-нибудь стерплю, а если где-нибудь в трактире ляпнешь: «Ваша светлость»? Давай уж я у тебя и на самом деле помощником побуду…

В последующие дни Энтони пришлось в полной мере почувствовать себя подчиненным. Он седлал и, если не было конюха, чистил коней, наливал своему «старшому» вино и лез ложкой в миску строго в свою очередь, то и дело получал тычки и оплеухи, а сам быт неизменно почтителен, что в деревнях, что в поле, так что в конце концов совершенно вошел в роль обнищавшего дворянина, которого отставной унтер из милости взял почту с собой возить.

– Он ведь благородный, – объяснял дорожным спутникам Артона, сидя за кружкой пива. – Ему никогда для хлеба работать не приходилось. Ничего, нужда и не тому научит…

Они гнали коней, как… как почтальоны, меняя ослабевших на свежих и делая по полтора кавалерийских перехода в день. Пока они успевали, хотя и с трудом. Выложившись за день, по ночам Энтони засыпал, едва коснувшись подушки. Но в первую же ночь на постоялом дворе он вдруг проснулся с отчаянно бьющимся сердцем. Ему приснился сон, невероятно отчетливый, словно и не сон вовсе. Он увидел Теодора. Лицо цыгана осунулось, глаза запали, руки заведены за голову, нижняя губа прокушена, на подбородке – запекшийся ручеек крови. В темных глазах – то самое выражение, которое он уже видел и раньше, но не мог понять, а теперь понял. Это быт страх – нет, не страх, а ужас, обессиливающий, смертельный ужас.

– Тони, – шептал Теодор. – Тони… Пожалуйста, успей… До тринадцатого я буду жить. Успей… спаси меня, Тони…

Бейсингем натянул рубашку на груди так, что она затрещала. Нет! Это слишком! Он и так выкладывается, как может, это нечестно, его мозг не имеет права вытворять с ним такие штуки. Он крутился на постели, но, едва закрывал глаза, перед ним вставало все то же лицо. Наваждение длилось часа два, а потом пропало, как не было.

На следующую ночь все повторилось. Снова то же лицо, еще более осунувшееся, снова умоляющий не то шепот, не то стон: «Спаси меня, Тони!» Он ведь сказал, он решил для себя, что вытащит Галена оттуда – пусть изуродованного, какого угодно, но вытащит, и потом не бросит, никогда, что бы с ним ни сделали…