День учителя - Александр Изотчин

Сын отправился провожать отца на Ленинградский вокзал — к электричкам. По дороге Иван Николаевич молчал и чему-то улыбался, а уже на вокзале спросил:

— Что ж, неужели женишься?

Андрей помолчал.

— Не знаю, папа, наверное… Мы еще это не обсуждали. Пока думаем просто пожить вместе, — ответил он наконец.

— Что значит «пока»? Учти, у Ирины, судя по всему, на тебя серьезные виды. Опять же, этот ремонт…

— Ну, ремонт, положим, я инициировал. Надо же где-то будет жить. В октябре, как ты знаешь, я должен съехать с игнатовской квартиры.

— Так ты, что же?! Из-за этого девке голову задурил?

— Нет, конечно, — Андрею было неприятно, что он так глупо проговорился, а с другой стороны, ему почему-то не хотелось, чтобы отец решил, что он влюблен в Завьялову.

— А тогда, чего ж… Знаешь, Андрей, мне не хотелось бы думать, что в твоих действиях преобладает расчет, хотя не скрою, с точки зрения нас с мамой: Ирина — удачный выбор. Да и то, что на мне больше не будет висеть необходимость платить за квартиру в Кузьминках, — тоже приятно. Это я тебе как мужчина мужчине… Но все-таки…

Иван Николаевич замолчал. До подхода электрички оставались минуты.

— Андрюш, я тебе привез одну книгу. Хочу, чтобы ты ее прочитал, — отец полез в сумку.

«Неужели о технике секса? — подумал Андрей и улыбнулся. — Папа и мама видно до сих пор считают, что мы только целуемся». Но извлеченная из сумки книжка удивила его. То было старое, 1912 года, издание «Золотого горшка» Гофмана. Иван Николаевич любовно провел рукой по затертой обложке с изображением дерева, на листьях которого сидели несколько маленьких ящерок, а ствол обнимал молодой человек во фраке, с искаженным, будто от боли, лицом. Андрей не читал Гофмана, а этого издания вообще никогда не видел, хотя достаточно хорошо знал содержание родительской библиотеки. «Эту книгу, — пояснил Мирошкин-старший, — мне когда-то подарила одна девушка… Очень давно, я тогда еще не был знаком с мамой. Главный герой оказывается перед выбором — обычная девушка, довольно, правда, милая, карьера и обыденное, мещанское счастье, или роман с девушкой волшебной, связь с которой угрожает его репутации и даже здоровью, но сулит настоящее счастье. Я надеюсь, то чувство, которое ты испытываешь к Ирине, оно из разряда вторых. А иначе я тебе не советую жениться. Живешь один раз — подожди, а то упустишь настоящее счастье».

Электричка унесла Ивана Николаевича в направлении Заболотска, а Андрей направился к метро — ему надо было доехать до квартиры на Волгоградке, поесть и позвонить Завьяловой. Ее очень интересовало, какое впечатление она произвела на Мирошкина-старшего. «Скажу: «Хорошая ты девка, Ирочка, но нет в наших отношениях волшебства, а потому…» — далее Андрей не договорил, только усмехнулся. Все и так было ясно.

Родитель удивил его своим «подпольным» романтизмом. «Интересно, кто была та девушка, подарившая ему Гофмана? Господи, мой папа, подполковник в отставке, всю жизнь таящий от матери эту книжонку! Какая-то любовь двадцатипятилетней давности к какой-то «волшебной» девушке, которую он, как видно, до сих пор забыть не может! Бред! Тайны мадридского двора!» — размышляя таким образом, Андрей, впрочем, не сомневался, кто была девушка, одарившая Ивана Николаевича книгой. Ему вспомнился давнишний приезд в Заболотск, когда он собирался испрашивать у родителей благословения на брак с Лавровой — тоже «волшебной» девушкой! Как тогда мама выразилась про ее мать?! «Колдунья»! Да, наверняка дарительницей была мать Лавровой. В вагоне Андрей открыл книгу и принялся читать. По мере того как развивался сюжет «Золотого горшка», в молодом человеке крепла уверенность — он правильно угадал! Любовь к подобного сорта литературе была в духе Ирины Лавровой! Теперь понятно, кто ее прививал. Чтение продолжилось и дома. Нельзя сказать, чтобы сумасшедшая энергетика Гофмана не произвела на Андрея впечатления, — он дочитал книгу залпом, забыв ход времени. Дополнительным стимулом для него стало стремление разобраться в отношениях родителей, узнать что-то скрытое от него, всплывшее тогда, несколько лет назад, когда он первый раз собирался жениться. Так маленькие дети стремятся ворваться в спальню к родителям в самый неподходящий момент, надеясь понять, что же там такое запретное происходит и отчего они должны спать отдельно, а не вместе с папой и мамой. Конечно, вещь его взволновала, но выводы он сделал вовсе не те, о которых говорил отец. «Значит, по-твоему, папочка, надо бросить замечательную девушку, готовую посвятить мне всю свою жизнь, обеспечить мое счастье, и ждать какую-нибудь саламандру, при встрече с которой у меня сорвет голову? Ну, папаня! Ну, дает! Да ведь и Лаврова, и ее мамаша — не более чем потомственные бл… и! «Волшебные девушки»! Как там говорила Ильина? «Волшебник творит чудеса волшебной палочкой, а волшебница — волшебной дырочкой»! Вот-вот! Из этой серии… Моя мать, значит, «обыденная»! Да увидел бы он сейчас свою колдунью! Серая мышь! Господи, всю жизнь человек витал в своих иллюзиях, хранил эту книжонку! Нашел тоже суперкнигу!»

Андрей нарочито небрежно отбросил Гофмана на край дивана и пошел звонить Завьяловой.

— Чего так долго? Я вся извелась. Что сказал папа? — Ирина задавала вопросы один за другим.

— Да все нормально, не волнуйся. Ты отцу очень понравилась, — Андрей проговорил все это нарочито бодрым тоном, стараясь отделаться от гофмановской чертовщины. — А ты читала «Золотой горшок»?

— Гофмана? Конечно, да. А что?

— Нет, ничего. Ты тоже «волшебная» девушка.

— Тоже? А кто еще?

— Да никто. Героиня… Из семейства саламандр.

Однако, когда разговор закончился, бодрость куда-то ушла. Мирошкин взял с полки книгу Эккехарда Клюга, вернулся на диван и еще пару часов перебирал письма и стихи Лавровой, вспоминал их прогулки, феерический секс — то лето, пропитанное страстями и похотью. Да, так интересно он потом никогда не жил! И никогда не испытывал ничего подобного с Завьяловой. И не будет испытывать. По большому счету она его просто устраивает. И Завьялова это понимает, сама говорила во время ссоры, да только себе поверить почему-то не хочет, все держится за него. Зачем? Стало совсем грустно. Вспомнился отец, много лет тянувший военную лямку. Высокий, широкоплечий, сейчас уже совсем седой. Мирошкин не мог представить себе его молодым, восторженным, с книжкой Гофмана в руках. «Как же его опошлила жизнь», — промелькнуло в голове. Но потом ему стали вспоминаться финал своих собственных отношений с «саламандрой» Лавровой, его ревность, и по спине наконец пробежал давно отступивший, забытый в хлопотах ремонта страх: «А не заразила ли она меня чем-нибудь?» Андрей вскочил с дивана и запихнул «Княжество Тверское» на место. Туда же, на полку, следом был положен Гофман. «Ну ее к черту, эту Лаврову! Надо выкинуть все из головы, пока страх вновь не овладел мной, а то ведь тогда даже и ночью не уснешь. Фу-фу-фу! Все у тебя, Андрюша, хорошо! Тебя любит хорошая девушка, симпатичная… Нет, красивая! Ремонт за свои деньги делает! Так тебя хочет… Аты ее хочешь? Ага, понятно! Чего же ты хочешь? Вернее, кого? Фотомодель? Дочь генерала?! Еще одна саламандра! Так ты ведь деньгами и пропиской не вышел! Вот и довольствуйся тем, что имеешь!» В конце концов чтобы заглушить нехорошие мысли Андрей включил телевизор…

В середине сентября, когда они покрасили потолки, поклеили обои и настелили линолеум на кухне, Мирошкин перебрался жить на «Пражскую». Он съехал, не дожидаясь назначенного ему Ниной Ивановной срока, не желая больше видеть ни саму хозяйку, ни ее молодых родственников. Никакой ностальгии по Волгоградке Андрей не испытывал. И это его несколько удивило. Он даже вышел пройтись по району, надеясь пробудить в себе хоть какие-то чувства, как тогда — летом: «А то что же это получается?! Уехал из Заболотска, как будто отрезал, отсюда съехал — ноль эмоций. Одну бросил, вторую, тебя бросили, ты упустил, или тебя упустили — все равно. Неужели я настолько бесчувственный? И в кого я такой?» Прогулка не дала результата — в душе ничего не шевельнулось.

Впереди его ждала новая жизнь. И Андрей втягивался в нее постепенно. На «Пражскую» Мирошкин переехал один — ему удалось убедить Ирину пока пожить у родителей — в их квартире не было мебели, Мирошкин спал на полу, на тонком матрасе, но не заставлять же Ирочку идти на подобные испытания?! Здесь отсутствовал холодильник, Андрею, привыкшему к «спартанским условиям» (что он имел в виду, Мирошкин вряд ли бы смог объяснить), конечно, было не привыкать, но Ирочка… Да и на работу с «Пражской» Ирочке ездить гораздо дальше, чем от «Октябрьской». Завьялова согласилась, и жизнь пошла новым старым порядком — Андрей ездил в школу (начался учебный год), в библиотеку, архив, Ирина — в институт, когда ей хватало сил, она приезжала к нему, привозила поесть что-нибудь домашнее. Ремонт шел вяло — по выходным. Все это Мирошкина вполне устраивало. Правда, Ирина в какой-то момент попыталась взбунтоваться и все-таки въехать в квартиру. Помог случай — до начала отопительного сезона нужно было бы покрасить облезлые батареи, пара купила краску — белую для кухни и фиолетовую для комнаты, под цвет обоев. Последняя дала изумительный цвет, придавший огромной старой комнатной батарее особый шик, но при этом по квартире распространился такой ядовитый запах, что даже Мирошкин собрался было бежать в Заболотск, хотя в итоге остался — на кухне. Неделю у него болела голова, в квартире стоял холод собачий из-за открытых окон, но он выжил сам и выжил-таки Завьялову к родителям.