«Зайцем» на Парнас - Виктор Федорович Авдеев

Друмпе сказал, что церемониться нечего. Мы заставим все население понять, что такое фашизм. Ваши союзники на Западе, видно, и думать забыли о войне: во всяком случае они смирно сидят за Ла-Маншем. Поэтому скоро сюда из Франции придут наши отдохнувшие части, и будущим летом флаг со свастикой будет развеваться далеко за хребтом Урала.

Поздней морозной ночью в город с разных сторон вошли три человека: это была советская разведка. Один из бойцов, Вячеслав Глушков, где дворами, где теневой стороной улицы, благополучно пробрался к Волге, минуя фашистские патрули. Круглый льдистый месяц ярко светил из холодной синевы. Разгороженные сады, полуобугленные, разрушенные дома с черно зияющими дырами — все было засыпано снегом. Город лежал тихий и белый, точно одетый в маскировочный халат.

Возле гранитной решетки набережной Вячеслав свернул в переулок и скоро очутился возле небольшого деревянного домика. Цел еще, только обшарпан: сколько времени не ремонтировался. На частоколе палисадника, на вереях лежали голубоватые снежные шапки. Две больших старых березы и ракита перед окном закуржавели от инея. Вячеслав снял меховую перчатку, сдвинул на затылок треух; глаза его приняли то расслабленное выражение, которое у человека появляется под наплывом дорогих воспоминаний.

Затем он откинул калитку и, проваливаясь выше колен в сугробы, осторожно подошел к окну своей комнаты. Стекло черно отсвечивало морозными узорами, и лишь снизу пробивалась узкая полоска, очень слабая, желтоватая: очевидно, внутри комнаты горел ночник. Вячеслав приложил ухо: внутри было тихо, как в погребе. Но вот ему померещилось размеренное металлическое постукивание: это будильник матери, по которому она раньше вставала в школу. Неужели мать перебралась в его комнату? Тут он ясно услышал протяжный с привизгом зевок и легкие шажки с характерным постукиванием когтей о линолеум.

— Это, несомненно, Наль, — пробормотал Вячеслав в глубоком волнении. — Значит, мать переселилась сюда?

Лицо его приняло счастливое выражение.

— Мать жива. И пес жив.

Он обошел дом, прислушался со стороны двора. Окно толсто заледенело, было наполовину запушено, от него веяло холодом, пустотой, и казалось, что комната за ним нежилая. «Значит, заколотили на зиму. Постояльцев у нас нет», — проговорил про себя Вячеслав и уже увереннее поднялся на лестничную площадку. Он достал ключ, который все время хранил вместе с карманными часами, открыл английский замок двери. Дверь приоткрылась, дальше не пустила цепочка. Он дернул способом, известным лишь ему и матери, и цепочка соскочила.

Едва Вячеслав вошел в переднюю, как за дверью его комнаты раздался громкий лай и яростное рычание собаки: Наль опять не узнал запаха своего хозяина, теперь одетого в овчинный, крестьянский полушубок. И почти тотчас же дверь его комнаты распахнулась, и на пороге, озаренный бледным светом ночника, встал рослый рыжий мужчина в ночной пижаме и с парабеллумом в правой руке. Нерусский голос резко спросил:

— Кто есть это?

Оба — и советский разведчик и эсэсовец — оторопели и одновременно воскликнули:

— Немец?

— Партизан?

Дуло парабеллума уставилось в грудь русского, но выстрела не последовало. Вячеслав прыгнул, ударил Морица Юрмшера под локоть: оружие полетело на пол. Руки их переплелись в борьбе. Оба толкались в передней, а за прикрытой дверью метался Наль, рычал, гавкал, захлебывался от ярости. Обер-лейтенант был долговязый, жилистый, немного постарше возрастом. Но советскому разведчику придавал силы гнев, вид дома, опоганенного чужеземным пришельцем. Несколькими ловкими и страшными боксерскими ударами Вячеслав отбросил врага к стене. Однако Юрмшер удержался на ногах и, сопя от ярости, вновь кинулся в драку. Кулак Вячеслава поймал его тяжелый бритый подбородок, и нацист грохнулся на пол, ударившись спиной о дверь и открыв ее. Глушков сунул руку в карман за оружием. В это время Наль наконец выскочил в темную переднюю. С разбега чуть не уткнувшись в косяк ванной, он перекрутился на задних лапах, и его желтое, вновь гладкое, мускулистое тело мелькнуло на аршин от пола. Раздалось клацанье зубов, и правую руку Вячеслава с зажатым в ней револьвером сдавило точно железным капканом. Вячеслав рванул ее, чтобы освободить: пес повис тяжелой двухпудовой гирей.

— Налик! Опять не узнал? Фу!

Фашист, пошатываясь, закрывая разбитое в кровь лицо, метнулся в свою комнату. Вячеслав хотел разжать челюсти собаки: это было невозможно. Тогда, перехватив из правой в левую руку револьвер, он замахнулся им, чтобы опустить колодкой на собачью голову. Удар мог оказаться смертельным для Наля, и человек на мгновенье заколебался. В это время страшный удар сзади по затылку оглушил его. Что-то острое и холодное, прорезав овчинный полушубок, вошло в спину Вячеслава пониже лопатки, совсем близко к его лицу придвинулось изуродованное злобой и торжеством лицо врага. Падая, Вячеслав услышал сзади вопль: «Славик! Сыночек!» Голос был очень знакомый, сладостно дорогой: мать! Разведчик потерял сознание. А если бы мог еще соображать, то увидел бы близорукие, полные недоумения глаза Наля. Пес выпустил его руку, обнюхал лицо, вдруг лизнул Вячеслава в губы: «поцеловал» — и радостно замахал обрубком хвоста. Собака наконец узнала старого хозяина.

* * *

Справа и слева тянулись железные кровати с забинтованными людьми, прикрытыми серыми солдатскими одеялами. Кто-то стонал, кто-то бредил во сне, ругался по-русски, тяжелый спертый воздух сильно пропах лекарствами. Вячеслав с напряженным вниманием переводил взгляд со стен на раненых, на бельмасто замороженное окно. Неужели вокруг свои, родные? Он хотел повернуться, но острая, режущая боль вонзилась ему в спину, грудь, дыхание остановилось, и в голове ожесточенно заколотили черные молоточки. Через палату словно проплыла медсестра, и Вячеслав слабым голосом, странным для самого себя, окликнул ее.

— Как я сюда… попал? — спросил он, когда она наклонилась над его кроватью.

— Очнулись? Вас привезли при занятии города нашими войсками. Вы не волнуйтесь, больной, у вас все в порядке, рана заживает.

— Давно… тут… — Силы вновь оставили Вячеслава и он глазами досказал то, что не мог докончить языком.

Медсестра его поняла.

— Вам нельзя много разговаривать, больной, отдыхайте, отдыхайте. Скоро будет обход врача, перевязку вам сделают.

Привычно подоткнув ему одеяло и уже не слушая, что он еще пытался сказать, она уплыла в другой конец палаты.

С этого дня здоровье Вячеслава пошло на поправку, а спустя неделю ему разрешили свидание с матерью. Людмила Николаевна пришла покрытая пуховым платком, с вытертой плюшевой муфтой. Она принесла сыну два больших зелено-янтарных антоновских яблока. После первых поцелуев, нежных взглядов, сладкого молчания встречи, нарушаемого короткими восклицаниями, сын спросил:

— Мама, как же все-таки там это кончилось?

— Ты про ту ночь? — догадалась Людмила Николаевна, и по ее лицу прошла тень.

— Я уж не думал, что увижу солнце, тебя… тем более окажусь среди своих.

— Тебе, Славочка, нельзя волноваться.